Закатная песнь

И доктор, прикрывая рукой рот, ухмыльнулся, Кто-то из вас, женщин, должен помочь мне раздеть его. И он перевел взгляд с Кёрсти на Крис и сказал Ты, Крис, и она помогала ему, пока госпожа Страхан спустилась в кухню, чтобы сделать доктору чай, и толклась там взад-вперед, словно раскудахтавшаясь клуша, Господи! чего только не могло приключиться без неё на Чибисовой Кочке? Терпение Крис, наконец, лопнуло, с ней это случалось крайне редко, но на этот раз оно лопнуло с оглушительным треском – Я тоже понятия не имею, что там творится сейчас на Чибисовой Кочке, но раз вы так переживаете, идите лучше домой и посмотрите, что там и как. Госпожа Страхан при этих словах покраснела, заклокотала, как индюк, что не годится, мол, девушке так разговаривать с взрослой женщиной, которая ей в матери годится, и что стыдно ей так ругаться и браниться, когда её отец, почитай, у самой двери гроба. И Крис сказала, что она не ругалась, но у неё уже не было никаких сил спорить об этом, и она прекрасно понимала – что бы она сейчас ни сказала, госпожа Страхан в любом случае запустит про неё роскошную сплетню.

И она это сделала, можете не сомневаться, вскоре вся Долина судачила про то, как эта неотёсанная девка в Блавири принялась последими словами поносить госпожу Страхан, когда у них над головами её же собственный отец лежал присмерти. Один только Че не поверил этому и, придя на следующий день в Блавири, шепнул Крис, Это правда, что ты вчера малость всыпала Кёрсти перцу? и когда она сказала, что этого не было, он сказал, жаль, пора бы уже кому-нибудь это сделать.

В общем, отец остался лежать у себя, и так и лежал с тех пор; все те пять недель он пролежал там, наполовину парализованный, возле кровати у него был свисток, чтобы свистеть, когда ему что-то было нужно, и Господи! что-то ему было нужно постоянно. Доползая, вечерами, полумёртвая, до постели, Крис замечала, что думает про такое, про что не смогла бы подумать потом при свете солнца, когда гудят пчелы в вереске и от земли подымается вересковый запах, Господи! если бы она только могла денёк не вставать с кровати, как бы она отоспалась. Сложила бы аккуратно свою душу и сердце и убрала бы подальше, вместе с их бесконечными тревогами и заботами, пахота в полях закончилась, настала пора браться за боронование, и ей-богу, это был изнурительный труд!

Она вздрагивала, и вздыхала, и убирала руки от лица, и снова прислушивалась. Далеко внизу в доме Блавири свисток разражался яростной трелью.

III Время сева

Часто она думала, пока бежала, спотыкаясь, вверх по склону, через пустошь, лихорадочный румянец заливал её щеки, вверх, через зелень апрельского дня с его кустами в паутинной дымке, Я больше туда не вернусь, я больше туда не вернусь, лучше я утоплюсь в озере! Потом она останавливалась, сердце, казалось, вот-вот разорвётся, и под ним что-то пугающе и жутко пошевеливалось, тяжёлым и медленным было это что-то, когда она убегала из Блавири, но теперь казалось, будто оно задвигалось и стало разворачиваться. Медленно, угрожающе оно шевелилось и меняло свою форму, как змея, которую она как-то раз видела тут, на холме, и лоб у неё покрылся каплями пота. Неужели с ней что-то случилось? О Боже, там ничего не может быть! Если бы она только не бежала так, если бы сдержалась, сохранила спокойствие, не припустилась вот вот так в раздражении, в злобе, в приступе ярости!

Всхлипывая, она замедлила свой бег и побрела, держась рукой за бок, и через ворота медленным шагом она вышла на пустошь, щёки всё ещё горели нездоровым румянцем, ей казалось, что на них полыхало свежевыжженное клеймо. Наконец, слезы подступили к глазам, но она машинально смахнула их и не позволила себе заплакать; и фазан порхнул у неё из-под ног фыррр! пока она шагала к водной глади озера. Она перегнулась через заросли ситника, поднимая руки к совсем растрепавшимся волосам и убирая их с лица, и посмотрела на свое отражение в озере. На мгновение вода, она была коричневой от обломков камней, покрылась рябью, сперва она не могла разглядеть себя, видела только дрожащую бесформенную фигуру в тени ситника; и потом вода прояснилась, она разглядела пятна румянца под скулами, своё лицо, за последний месяц и так ставшее каким-то чужим, а теперь казавшееся ещё более незнакомым.

Внизу в Кинрадди повозки грохотали по каждой дороге между фермами, везли навоз на засеянные репой поля, где-то боронили пахоту, может, в Апперхилле, лязг и грохот стоял оглушительный. Девять утра, а она уже была здесь, на холме, и не знала, куда пойти, к кому завернуть.