Заключительный период

Допустим, что летом, жарким июльским летом ты сидишь у раскрытого окна и с интересом рассматриваешь с высоты своего шестого этажа пятнистого, рыжего с белым, кота, неторопливо и наискосок пересекающего дальний проулок, образованный несколькими проржавелыми и переполненными мусорными баками и огромной, поставленной стоймя катушкой импортного, скорее всего финского провода, бог весть когда и как очутившейся здесь к радости окрестных мальчишек, уже многие годы использующих разноцветные проволочки для плетения пестрых цепочек… но, может быть, ты не сидишь дома, а, наоборот, бредешь с задумчивым видом вдоль какого-нибудь канала, философски наблюдая, как по мутной его поверхности плывет бог весть откуда взявшаяся картонка из-под дамской шляпки, уже погрузившаяся более чем наполовину, и думаешь о том, на сколько хватит еще ей нежелания окончательно погрузиться в неподвижную маслянистую жидкость, оставляющую теперь несмываемые пятна на гранитных облицовочных блоках, — жидкость, бывшую некогда прозрачной голубой водой, по которой скользили легкие лодки, для привязывания которых еще сохранились то здесь, то там тяжелые чугунные кольца, стосковавшиеся по прикосновению, ибо только безумцу может прийти в голову катание по дурно пахнущей поверхности мутных вод… и ты идешь, идешь дальше, оставляя за спиной скрытые вечной реставрационной опалубкой разноцветные шатры божьего храма, где пролилась некогда кровь одного из российских самодержцев, идешь, прикасаясь пальцами к чугунным цветам, прорастающим сквозь решетки Михайловского сада, скорее угадывая, чем просматривая через них грузную тушу еще одного сооружения, где без малого два века тому был задушен император Павел — может быть, самый загадочный из всех, кто правил этой страной (и это наводит тебя на мысль о том, что окрестности здешних мест просто убийственны для властителей России); идешь и идешь, минуя горбатые мостики, грациозно выгнувшие спины, и доходишь до Невского, как всегда бурлящего народом, и, бросив взгляд на Адмиралтейство, проходишь дальше, мимо задумавшегося о бренности земной славы полководца, с которым голуби — эти неопрятные символы мира, обошлись весьма непочтительно; тащишься нога за ногу дальше, томимый смутным предчувствием откровения, которое, подобно молнии Зевса, может настигнуть и поразить тебя в любую секунду — может быть, именно здесь и сейчас, когда ты несколько секунд стоишь у огромных колонн, высеченных из цельного камня в пору, когда не велась еще борьба за экономию материалов; но, может быть, откровение ожидает тебя чуть дальше — там, где, привалившись к золотокрылым грифонам, целуется парочка, приникшая друг к другу с завидным и естественным бесстыдством своих восемнадцати лет. И пока ты идешь, как в тумане, как во сне, словно плывешь по реке, названия которой ты не знаешь, что-то растет в тебе самом, растет и тревожит тебя, и не дает покоя, просится наружу в этот мир из небытия, наполняя твой ум какими-то смутными еще образами, обрывающимися на полуслове фразами, расплывающимися лицами, которых ты не узнаешь, лицами, которые исчезают, едва успев появиться, уступая место столь же неизвестным тебе другим лицам и другим голосам, и ты, отстраняя одно, принимая другое, додумывая или, точнее, придумывая третье, пытаешься выразить все это словом… дать этому название, неосознанно беря пример с того, кто вот так же создавал мир Ветхого завета, давая имена всему сущему…

И только потом, пройдя всеми этими путями, ты возвращаешься к себе на шестой этаж, ибо ты понял, что надлежит тебе сделать. Ты должен — и это и есть твое откровение сегодняшнего дня, — ты должен, ибо никто, кроме тебя, сделать этого не в силах, ты должен наконец стряхнуть с себя пыль и тлен, отмыться в проточной воде правды и написать наконец тот единственный в жизни рассказ о своей жизни, рассказ — честный и прямой, правдивый и полный — о себе и о своем поколении, прекрасном, но, увы, несвоевременном, приход и уход которого никто не заметил; того поколения, что родилось за десятилетие до последней войны, в те времена, когда на перекрестках этого города стояли милиционеры в белой форме и ремнях, когда верилось, что до мировой революции остались считанные шаги, когда энтузиазм первых пятилеток взмывал над изумленным миром, демонстрируя исполинские силы, скрытые в недрах освобожденных народов, когда возводились подземные дворцы метрополитена, носившие имя теперь забытого всеми временщика, считавшегося верховным шефом всего, имевшего отношение к транспорту, подобно тому как Меркурий, древнее божество, был одновременным покровителем путешественников, торговцев и воров; во времена, когда наши отцы и матери были молоды и мы, сидя у них на плечах, радостно размахивали красными флажками на первомайских и октябрьских демонстрациях, а возвратись в свои детские садики, взбирались на табуреты и, гордо поглядывая на всех с этакой высоты, декламировали: