Заключительный период

«Стройная привлекательная женщина (38, 164), любящая домашний уют, познакомится с высоким худощавым, тактичным мужчиной, желательно с техническим образованием, желающим иметь детей и дружелюбную, ненавязчивую жену. Я кандидат наук, увлекаюсь путешествиями, планетологией, эстрадой.

Писать: 101 000, Москва, Главпочтамт, до востребования, Ю.В.Б.»

Что прикажете с этим объявлением, вырезанным из рижской газеты годичной давности и аккуратно наклеенным на чистый лист бумаги, делать, если ни в одной из последующих трехсот страниц нигде больше не упоминается ни стройная привлекательная москвичка, ни вообще желание Чижова хоть как-то устроить свою одинокую, пусть даже одинокую поневоле жизнь? Тот же вопрос встанет перед любым, кто прочтет жизнеописание Чижова (а именно это слово видится мне более всего подходящим для определения содержащихся в папке листов, частью напечатанных, частью написанных от руки), при условии, что его, это жизнеописание, вообще кто-нибудь прочтет. Но если это случится, куда, скажите мне, деть еще одно, вырезанное из газеты, на этот раз уже из «Вечернего Ленинграда», объявление об обмене жилплощади; что делать с многочисленными вставками, врезками, зачеркнутыми и вновь введенными в текст страницами, появляющимися ни с того ни с сего пространными и, на мой взгляд, не всегда уместными рассуждениями по поводу тех или иных, большей частью произвольно возникающих, предметов или событий; что делать с цитатами, то и дело возникающими на страницах этого жизнеописания, таких, например, авторов, как мало кому известный Рамон Гомес де ла Серна или более знаменитый, но столь же мало известный Хорхе Луис Борхес, глухой восьмидесятипятилетний аргентинец, едкий, как серная кислота, чье творчество, боюсь, пусть даже в виде отдельных цитат могло бы вызвать взрыв законного презрения в душе многих читателей, воспитанных на охранительно-народных традициях наших отечественных почвенников, ото всей души ненавидящих всякий привкус причастности к духовно-интеллектуальному миру. Оставить все, как есть? Заняться редактурой, законы которой мне, преподавателю высшей технической школы, совершенно не известны? А как прикажете поступить с разрывами в тексте? С перескоками во времени? С теми рассуждениями, которые кажутся мне психологически недостоверными, а то и просто надуманными и неверными? И, хочу я этого или нет, после всех этих важных и менее важных вопросов, так или иначе касающихся частностей, встает основной вопрос: «А что вообще делать? И делать ли?»

Выручить, на мой взгляд, в этой ситуации может только прецедент, за которым, слава богу, не надо ходить далеко. Ибо широко известно, что «Театральный роман», опубликованный Михаилом Булгаковым, был получен им в рукописи от некоего Сергея Леонтьевича Максудова, который по причинам, так и оставшимся неизвестными, покончил с собой. Менее известно, что замечательный роман Карела Чапека «Обыкновенная жизнь» представляет собою не что иное, как записки некоего же государственного служащего. И уже совсем в недавнее время довелось прочитать мне книгу проживающего в нашем городе автора с длинной, но, увы, не запомнившейся мне фамилией, где основой явились присланные ему в читательской почте записки человека с тяжелой судьбой.

Характерен подход авторов к доставшимся им материалам в каждом отдельном случае. Их поправки в тексте варьировались от полного невмешательства в него, как это имело место в «Обыкновенной жизни», до, как я понял, значительной редакторской и даже творческой работы в случае с современным автором, проживающим в нашем городе. Очевидно, здесь и означены приемлемые границы участия, которых мне самому и надлежит придерживаться. К сожалению, мне никогда не узнать отношения Чижова к такой постановке вопроса, как ему самому не узнать, насколько правильно выбрал он исполнителя своей воли, ибо именно таковым и является душеприказчик. Но совесть моя спокойна. Как говорили древние: «Я сделал все, что мог. Кто может, пусть сделает лучше».

Написав эти слова, я не без душевного смущения оставляю читателя — если таковому суждено когда-либо возникнуть — наедине с содержимым папки с красными шелковыми шнурками…

«Думать легко. Писать трудно».

Несмотря на удивительно и прямо-таки удручающую скудость нашего времени по части мыслителей, и, наоборот, не менее удивительное обилие пишущих, к числу которых я, отдавая дань правде, отношу самого себя, это утверждение совершенно неизвестного ни в широком, ни в узком читательском кругу Рамона Гомеса де ла Серны, которым он открывает свои «грегерии», не может быть не признано удивительно емким и, что еще более важно, исключительно точным.

Происходит это так.