Заключительный период

Того, о чем говорил Чижов, я не помню. Похоже, он спутал меня с кем-то. Я бы такое не забыл. Геракл и Тезей? Этого не было. Мы учились в школе в такое время, когда мифы еще не были окончательно выброшены из школьной программы за полной ненадобностью. Хорошо помню эту книгу — темно-синюю, с каким-то рисунком на обложке, каким — трудно сказать, настолько была зачитана сама книга. Кун. «Легенды и мифы Древней Греции». Нам не нужно было лезть в энциклопедию, чтобы узнать, чем там отличился Тезей, и кто такая была Электра…

Нет, такого спора я не помню. Чижов что-то напутал.

Разошлись, разошлись. Вдруг словно трещина образовалась. Знаете, когда слишком горячей воды наливаешь в стакан, а он возьми и лопни. Звук бывает при этом тихий, можно и не расслышать. А потом на глазах начинает понижаться уровень, и вот уже потекло, закапало, и впору брать тряпку и подтирать с полу то, что осталось от былой дружбы.

Никогда не думал, что придется об этом вспоминать.

За последние двадцать лет я видел Чижова раза три. Или четыре, не больше. Почему так… нет, уже не вспомнить. Я таранил аспирантуру, какая-то жизнь шла, вечно не было денег, уроки какие-то давал — математика, физика, готовил чьих-то детей в институт, дочь росла… и выросла… нет, об этом даже думать не хочу, а Чижов метался где-то там в партиях, где-то на Севере, потом на Дальнем Востоке, потом вдруг поступил в университет на факультет журналистики, бросил, пробовал пробиться в литературу, потом публиковал шахматные задачи… Один раз я встретил его на набережной Фонтанки: я бежал, поворачивая с Московского, бежал трусцой, сбрасывал вес, а он делал правый поворот с моста, пропустил меня, а потом засигналил, остановил свой побитый «Запорожец» непристойно канареечного цвета, какой-то разговор потек, забурлил своими обычными и пустыми «Где, что, как, ты звони, как Люся…» Клочковатая борода его выглядела неухоженно, говорил он бравурно, но глаза были невеселыми… Еще раз встретились на чьих-то похоронах, из наших кто-то, он только поднял руку… Потом в Доме кино на просмотре, он был с какой-то молоденькой девушкой, оставил ее, подошел к нам с Люсей, и не хотелось ему, похоже, было возвращаться к этой красивой девушке… потом, когда просмотр закончился, он усаживал ее в кобальтовые «Жигули», и я еще удивился, откуда у него «Жигули»…

Люся в его сторону не глядела, но мне показалось, что она знала что-то… больше, чем хотела показать. И если бы она не сердилась всегда, когда будишь ее, я бы хотел ее расспросить сейчас…

Но она спала.

«Всем, всем, — говорил приемник, — я гидрограф…»

Я так и не понял, откуда послал этот пакет Чижов. И еще — откуда у него оказался наш новый адрес…

Шелковые красные тесемки завязывались и развязывались легко. Я снова прочитал страницу, обращенную ко мне. Душеприказчик! Это звучало так, словно я был назначен распоряжаться на чьих-то похоронах! А что дальше?

Дальше я обнаружил еще лист. Он был совершенно пуст, только в правом углу было напечатано на пишущей машинке, у которой западала буква «н», следующее:

«Здесь будет предпринята попытка рассказать историю человека, однажды задумавшегося над собственной жизнью.

Не исключено, что он сделал это слишком поздно».

И ниже от руки:

«Время и место не имеют значения».

Какое это все имело отношение ко мне? Или все-таки имело?

Ответ я получил скорее, чем ожидал. Для этого мне пришлось только отложить почти пустой листок бумаги в сторону. Под ним лежала фотография. Я узнал бы ее из тысячи. Потому что в моем собственном доме на дне одного из бесчисленных ящиков лежала, аккуратно переложенная для лучшей сохранности двумя картонками, точно такая же. Только все эти годы я думал, я просто был уверен, что второй такой не существует. Этот снимок был сделан когда-то Витькой Лактионовым, спецкором ТАСС, он жил на нашей лестнице этажом ниже в такой же немыслимой и необозримой коммунальной квартире, — вот этот-то Витька и подарил мне фотографию, которая в свое время долго висела для всеобщего обозрения за витринным стеклом спортивного магазина «Динамо» на Невском; теперь уже нет этого магазина… да и, впрочем, многого уже нет, в том числе и самого Витьки, который сгорел от рака легких два года назад, прокурив их до того, что врачам на Песочной уже нечего было и резать.

Как удалось Чижову получить эту фотографию, я так никогда и не узнал. Но в ту минуту я меньше всего думал откуда и как — просто смотрел.

Давным-давно, когда мы учились в школе, нам приходилось писать сочинения. Разные, но суть не в этом. А в том, что писались по общей схеме: вступление, изложение, заключение. И мне показалось, что пожелтевший этот снимок, возвращавший меня в те забытые времена, был чем-то вроде вступления. Это была предыстория того, что мне случилось потом прожить, только тогда, точнее в то время, я ничего о предстоящей мне жизни не знал.