Заключительный период

Снимок был хотя и пожелтевший, но четкий, Витька Лактионов был мастером своего дела. На снимке видна была лодка, четверка скиф без рулевого, если говорить языком протоколов. В каком же это было году? Не позднее тысяча девятьсот пятьдесят второго, да, не позднее. Даже пятьдесят первый. Лодка финиширует. По всему видно, что заканчивается какое-то соревнование. Скорее всего это чемпионат города, но может быть и регата. Снимок сделан со стороны реки, должно быть с катера, иначе и неоткуда.

Хорошо видны все четверо, на первом номере — Гаврилов, на втором — Чижов, потом Филимонов и Сомов. Сомов — загребной, а потому и всю лодку звали «сомами». Это было признание, как бы знак качества. Были еще «усы» — по загребному Славке Усову, но те гребли на «Авангарде»; были еще две-три подобные команды… но речь не о том. Итак, налицо четверка безрульная — элегантное, полное изящества сооружение из красного дерева, налицо и они сами. Хорошо видны их лица, яростные от последнего усилия, искаженные и злые. Они идут на захват, весла занесены над водой, в которой явственно можно различить маленькие лунки, своеобразные водовороты от предыдущего гребка. Можно даже отметить чисто техническое исполнение гребка: руки вытянуты, колени согнуты, сляйды в крайней точке. Похоже, что им осталось сделать еще два, максимум три гребка. Хорошо видны трибуны, не новые, а старые, деревянные и, надо это признать, довольно покосившиеся, но тем не менее полные народа, что толпится за дряхлым ограждением, рискуя того и гляди свалиться на бон, а то и просто в воду. Видны старые сваи, торчащие у самого берега за боном, и сам бон — темная полоска над серебряной водой.

Нет, пожалуй, им остается сделать не больше двух гребков — ибо виден судья, уже поднявший флаг у финишного створа. Да, это совершенно ясно, не больше двух. А может, и вообще один, последний. На боне стоит Василий Васильевич, дядя Вася, боцман, добрейшая душа и большой любитель пива. Он смотрит на финишный створ, руки за спину, и лицо его, большое и круглое, с перебитым носом, что делает его каким-то образом похожим на Жана Габена, сосредоточенно и спокойно: сколько таких финишей видел он в своей жизни и сколько увидит еще. Но главное не это: у самого бона, но на шаг выше, на сходнях, торчит некая долговязая фигура с веслом в руках. Вглядитесь в нее.

Это я.

Какого черта, уместно спросить, я там делаю? Отвечаю: моя собственная лодка, четверка клинкерная с рулевым, финишировала у этого самого бона пятью минутами раньше, без всяких, теперь можно признать честно, достижений, достойных упоминания. Может быть, именно поэтому, вместо того чтобы поскорее отнести в эллинг уже ненужное весло, я остался на боне разинув рот и с завистью смотрю, как четверка безрульная, в которой мне к этому времени лишь однажды, на замене, удалось посидеть, выигрывает и заезд, и чемпионат.

Да, с трудом продравшись своей заспанной памятью сквозь тридцатипятилетнюю толщу времени, я вспомнил отчетливо — это был чемпионат города, а никакая не регата, потому что по давней традиции, сложившейся у нас в городе, в регатах участвовали только восьмерки; правило, может быть, где-нибудь и нарушавшееся, но только не у нас, в то время когда все свои свободные дни, часы и минуты, часто до наступления прозрачного сумрака белых ночей, я, и, конечно, не только я один, проводил в клубе на Вязовой, длинной и кривой улице, уходившей вдоль реки до самой Крестовки, что отделяла Крестовский остров от Аптекарского и выводила в то же время к Елагину; берега ее в то неправдоподобно далекое уже сейчас время сплошь состояли из деревянных спусков к зеленой неподвижной воде, а на кромке спуска стояли простые деревянные эллинги, принадлежавшие либо темно-синему «Буревестнику», либо блекло-голубому с белой полосой «Электрику», и уже на самом выходе, как раз напротив Елагина, — «Строителю», славившемуся в то время своей фантастической восьмеркой с загребным Славкой Сдобным…

Но это так, к слову…