Заключительный период

На заднем плане — если передним считать меня самого, так и увековеченного с удивленно раскрытым ртом на границе бона и сходней, хорошо видно здание нашего клуба. Не того, что стоит там сегодня, напоминая огромный плохо оштукатуренный куб из кирпича, а старого, возведенного без малого сто лет назад, с островерхой зеленой крышей и просторным, хотя и несколько вычурным балконом, с которого как нельзя более удобно было наблюдать за ходом гонки, ибо с него — и только с него — отлично видна была вся двухкилометровая трасса; именно поэтому балкон и был всегда полон народа, и фотография, о которой идет речь, как раз красноречиво подтвердила и увековечила это обстоятельство. Причем видно, что там, на балконе, люди ухитряются стоять в два яруса, используя для этого принесенные из кают-компании — так назывался огромный зал, где хорошо было после вечерней тренировки напиться обжигающего чая из огромного самовара, — стулья. И еще было видно на заднем плане многое: флаги расцвечивания, спускавшиеся по обе стороны трибун с конька клубной крыши, а дальше, по направлению к мосту еще какой-то флаг неизвестного происхождения, вычурные фонари на мосту и дальние, клубящиеся листвой, купы деревьев… но это уже далеко за мостом и трамвайной линией, у другого клуба, «Искра», чьи цвета (и тут я сам удивился, что помню это спустя столько лет) были ярко-зелеными с непременной алой полосой; там, на месте маленького уютного домика с немудрящим гребным хозяйством воздвигнут сейчас увеличенный до чудовищных размеров спичечный коробок с застекленным и всегда пыльным фасадом, в то время как от «Искры» не осталось и воспоминания.

Все это видно, и видно хорошо. А что не видно?

Многое. Груда бревен, например, возвышавшаяся бесформенной горой на левом берегу, на котором укреплен был тоже не попавший в объектив длинный шест — второй створ финиша. Не видна ни на левом, ни на правом берегу могучая фигура Серафимы Сигизмундовны Войтович, тренера этой четверки; щадя свои нервы, она предпочитает не смотреть на мучения своих подопечных. И не видны и никоим образом не различимы в громоздящейся толще времен судьбы этой четверки (или пятерки, если включать сюда и меня самого в качестве будущего душеприказчика).

Проще всего со мной. Хотя жизнь и нанесет мне глубокую и долго не заживающую рану, забраковав меня по какому-то дефекту вестибулярного аппарата, лишив тем самым родину будущего летчика, но в дальнейшем все будет гладко — более или менее, и скорее даже менее; но я говорил и повторяю, что юношеское и неумеренное мое честолюбие давно уже выдохлось и выветрилось, превратившись из вина в уксус, и мое положение в четко ограниченной сфере моего повседневного существования меня вполне устраивает. Настолько, что Люся, моя жена, иногда склонна называть меня филистером и образцовым советским буржуа, которому уже глубоко чужды какие-либо возвышенные порывы, опираясь при этом для сравнения на те ее воспоминания тридцатилетней давности, когда мы с Чижовым бегали ранним утром занимать очередь в военкомат, чтобы записаться добровольцами на защиту Суэцкого канала…

Оставляю все обвинения на ее совести.

По закону, открытому, как мы узнали в школе, Ломоносовым, и гласящему, что в природе ничего не исчезает, равным образом как ничего и не появляется, недостаток выдающихся летчиков, образовавшийся из-за неправильного строения у меня среднего уха, был компенсирован тем, что Вовка Гаврилов, поступавший после школы на геолого-разведочный факультет Горного института, не добрав одного балла, вынужден был поступать в летное училище. Двадцать семь лет спустя, в декабре тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, он, будучи очередным космонавтом, описывал над родной планетой круг за кругом, и вовсе не исключено, что в какой-то из моментов он пролетал и над нашим городом. В гораздо меньшей, и, прямо скажем, почти в ничтожной степени, могло это случиться в тот момент, когда Сомов погиб в автомобильной катастрофе. Филимонов, сын известного в свое время в нашем городе терапевта профессора Филимонова и внук известнейшего в России хирурга профессора Филимонова, выросший в наше время в довольно заметную административную фигуру, осуществлявшую исполнительную власть над крупнейшим районом города, оказался замешанным в весьма неблаговидной истории с распределением жилой площади и получил, увы, двенадцать лет заключения в лагере строгого режима с конфискацией имущества; если я не ошибся, ему осталось сидеть еще полсрока, в то время как я сам буду сидеть в своем кресле, массируя мочки ушей, чтобы унять возникшую после многочасового чтения головную боль. Что я должен был делать с этой чертовой папкой, содержавшей самые разнообразные, даже, прямо скажем, несообразные ни с чем, на мой взгляд, материалы? Здесь я имею в виду, конечно, прежде всего не только несообразность некоторых страниц того, что Чижов совершенно необоснованно, по-моему, означил как роман, а такие вещи, как вырезанное из газеты, точнее из приложения к газете «Ригас баалс», объявление, помещенное в разделе «Знакомства»: