Заключительный период

— Нет, — сказал он сам себе. — Акопяну не надо было вытаскивать из шляпы носорога, тем более слона. Достаточно было все того же кролика. Но, вытащив его, следовало сделать кое-что посложнее. А именно: убедить всех, что это слон, и оформить это актом государственной приемки со всеми подписями и печатями соответствующей комиссии.

Что он и сделал. Сомов. Недавно, только что. Сто километров туда, сто обратно. Пять часов трудового подвига, и фундаменты, едва заметные под снегом, превратились в акте в девятиэтажный жилой дом.

И Сомов, вспомнив об этом, рассмеялся, но смех его был невесел…

Красный свет все горел.

Космонавт Гаврилов со скоростью четыреста шестьдесят километров в секунду приближался к родному городу на высоте трехсот километров.

А что делал я?

Чижов помнил что. Он стоял у окна. Стоял в темноте; свет он выключил, и теперь, стоя в темноте, он смотрел на снег за окном. Снег блестел. Снег был расчерчен тенями, словно деревья расчертили двор для какой-то игры. Но что это была за игра?

Я стоял и смотрел. Смотрел на снег, смотрел на деревья. Деревья были в снегу, ветви прогибались от его тяжести, но деревья не роптали, они молча несли свою ношу. Знали ли они о правилах игры, принимали ли в ней участие? Терпеливые и черные, они стояли, застыв от холода. Они казались мертвыми, но они не были мертвы. Глубоко в землю уходили их корни — может быть, именно потому они и могли стоять так — гордо и прямо.

А я, подумав о них, подумал о себе. Ведь у меня самого не было корней. Но чья это была вина, да и была ли она? Чья вина была в том, что я родился в городе, что у меня не было корней. А тому, у кого их нет, не на что опереться. Человек должен держаться гордо и прямо, но как? Вот и сейчас я чувствовал себя маленьким и жалким. Маленьким и жалким перед молчаливыми темными исполинами. И мне бы хотелось быть деревом, быть одним из них, захотелось стоять прямо, не сгибаясь, не обращая внимания ни на холод, ни на снег, ни на человеческую суету.

В смирении деревьев была гордость, и заносчивость человека казалась особенно жалкой. Она есть следствие осознаваемой им неполноценности и ущербности. Ибо условия человеческого бытия всецело зависят от природы, от окружающей среды, в то время как сама природа и сама среда нисколько в человеке не нуждаются. Более того — не исключено, что спасение этого мира зависит целиком от возможно более скорого и окончательного исчезновения рода людского с поверхности земли…

И мне хотелось быть деревом. Прикоснуться неведомых тайн. Знать, о чем они думают долгими зимними вечерами, слушать посвист ветра, цепенеть от холода, зная, что с каждым днем приближается весна, когда под морщинистой корой двинутся и забурлят соки. Я хотел бы знать, каким кажется им построенный людьми мир, что они думают об этом мире и о нас… обо всех нас и обо мне, который, что ни говори, является крохотной частичкой этого мира; неужели мне не узнать об этом никогда? Не узнать заветного слова, способного раскрыть врата тайны, тайны всего живого — деревьев, стынущих под снегом в ожидании тепла, и самого снега, которому суждено растаять под лучами солнца, тайну травы и воды, и тайну людей, населяющих этот мир, людей, которые подобны комете, лишь мелькающей на время на небосводе жизни? Таких, как эта вот неведомая женщина, чье лицо, на мгновение вырванное из небытия черным светом фонаря, показалось и провалилось между домами — недостоверное видение, морок, неразгаданная одинокая фигура на снежно-белой доске, расчерченной для никому не ведомой игры; заноза, отныне и навсегда застрявшая в памяти, словно загадка, ответа на которую нет и не будет…