Заключительный период

Мальчик, во всяком случае, стоя на табурете, был счастлив. Он сидел в кабине могучего краснозвездного корабля, он летел в небе, покачивая крыльями, он проносился над полями, реками и лесами, летел, как птица, летел, как ветер, неустрашимый герой, доблестный летчик Толя Сомов, гроза врагов, сталинский сокол, и непрерывно строчил из пулемета. Человек накрыл себе голову черной материей и долго оставался под ней. Сталинский сокол Толя Сомов летел тем временем на параде, он летел над Тушинским полем в строю таких же, как он, соколов, он видел под собой несметные толпы народа, которые стояли, задрав головы, чтобы посмотреть на него, и он приветливо, перед тем как резко взмыть вверх, описать мертвую петлю, ввернуться в штопор и взмыть обратно, покачал им крыльями, приветливо покачал им, всем этим незнакомым ему людям, короткими крыльями, украшенными звездами, пролетел над ними в последний раз, а потом, без всякой посадки, улетел далеко-далеко, в страну, которая называлась Испанией, и там он спасал испанцев, спасал испанских детей, которые недавно приехали на пароходе в Советский Союз из своей далекой Испании, в которую он сейчас, прямо с Тушинского поля, и летел. Он летел туда, где шла война, туда, где были Мадрид и Барселона, где была Гвадалахара, но не было зимы, где апельсины росли прямо на деревьях, где от селенья до селенья люди едут на маленьких осликах, а все, кто сражается с фашистами, носят на головах маленькие красивые пилотки с кисточкой, которые называются «испанками», и вот туда-то, к городам и рекам с такими странными и неповторимыми названиями, как Гвадалквивир, к маленьким селеньям, к людям в «испанках» он и вел сейчас свой боевой самолет…

А это что? Это снова он? Куда он идет, или куда его ведут? Он не знает и не помнит. Он идет, кто-то держит его за руку, и ему это приятно. Потом из глубины его памяти выплывает смешное слово Бармалей. Бармалеева улица, вот оно что. Имеет ли она отношение к Бармалею? Он не знает. На Бармалеевой улице есть детский сад, это он знает, вот туда-то он и идет — точнее, туда его ведут. Его ведет туда мамина рука. Его мама — самая красивая женщина на свете. Изо всех, кого он знает, изо всех. Когда это все происходит — до его полета в Испанию или после? Он этого не знает. Его ведет мамина рука, одного этого достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым, и он счастлив. Он это знает.

Он счастлив оттого, что вот эта высокая красивая женщина, которая ведет его за руку, его мама. Они идут по Большому проспекту к Бармалеевой улице, все оглядываются на них. Оглядываются мужчины, оглядываются женщины. При этом он чувствует, что женщины оглядываются на маму совсем не так, как мужчины, разницу он чувствует точно, а как назвать ее — не знает. Но ни на мгновенье он не сомневается, что и те и другие в восторге от встречи с ним и с его мамой, и он еще крепче сжимает ее длинные узкие пальцы. Он знает, что его мама  б а л е р и н а, но что это такое, он не знает. Зато он хорошо знает, что она всегда занята, вот почему он  к р у г л о с у т о ч н ы й; еще говорят, он это слышал много раз, что она прекрасно танцует и что у нее  о г р о м н ы й  т а л а н т, но ни о том, ни о другом он судить не может. В голове у него бродит много слов, но он не всегда точно знает, что это такое, например: абсолютный слух. Это про него было сказано: у него  а б с о л ю т н ы й  с л у х, — звучит красиво, хотя не совсем понятно, что же это такое и что из этого следует.

В живом уголке детского сада живут два хомяка.

Он начинает думать о хомяках, и вдруг незаметно для себя обнаруживает, что думает о совсем другом — о том высоком, на голову выше его высокой мамы моряке, и ему начинает вдруг казаться, что в последний раз моряк был каким-то другим, словно даже пониже ростом, и что он не подбрасывал его до потолка, а только гладил по голове, словно сам на себя он был не похож, и лег сначала на диване, отдельно от мамы, когда пришла пора спать, а потом, хотя и ушел туда, к маме, за ширму (ширма была  к и т а й с к а я, но на самом деле на ней были вышиты шелком разные птицы, и ничего  к и т а й с к о г о  в ней не было), но и за ширмой что-то было на этот раз иначе, в мамином голосе не было хрустальных ручейков, как раньше, и сквозь сон, похожее на крысу (они видели такую возле помойки с Осиповым), выползло слово  и з м е н а, и он готов был уже подумать, что мама плакала, но он очень хотел спать, а наутро все было, как всегда, но моряка почему-то не было, а потом мама вдруг уронила голову на руки, и тут она уж заплакала по-настоящему, да и у него слезы подступили. Но он не плакал. Они текли, потому что ему очень жалко было маму, но он не плакал, потому что он уже знал, что он  м у ж ч и н а, а мужчины не плачут, потому что потом, когда они вырастают, они идут служить в армию, в армию и во флот, а что же это за моряк, который может заплакать в то время, как он должен  с р а ж а т ь с я  с  в р а г о м.