Заключительный период

Тот Чижов, каким он был восемь лет назад, никакого подъема не испытывал, ни в прямом, ни в переносном смысле. Наугад он взял с полки какую-то книгу, это оказался сборник Кортасара, и, раскрыв ее, он прочитал первые строчки, словно надеясь найти в них ключ к загадке, которая мучила его. Роман начинался словами: «Маркиза вышла в пять…» — и Чижов добросовестно стал просматривать страницу за страницей, пытаясь найти след так смело заявленной маркизы, но никакой маркизы на протяжении остальных двухсот с лишним страниц не было и в помине. Но если бы даже и была, — что за толк современному российскому автору от любой из маркиз! И Чижов отложил Кортасара, он поставил его на место, и это было почетное место, хотя всего лишь в книжном шкафу и за стеклом. Ох уж эти знаменитые писатели. Маркиза! Вот что значит родиться в Аргентине, но всю остальную жизнь прожить в Париже, который либо существует, либо просто придуман художниками и поэтами. Но что-то заставило его снова потревожить знаменитого франко-аргентинца, и это что-то снова вернуло его на родную территорию, поскольку эпиграфом к своему роману с отсутствующей маркизой Кортасар предпослал не кого-нибудь, а Достоевского. Эпиграф гласил:

«…Что делать романисту с людьми ординарными, совершенно «обыкновенными», и как выставить их перед читателем, чтобы сделать их сколько-нибудь интересными? Совершенно миновать их нельзя, потому что ординарные люди поминутно и в большинстве необходимое звено в связи житейских событий; миновав их, стало быть, нарушим правдоподобие».

Эпиграф был из романа «Идиот» (ч. IV, гл. 1) и затрагивал именно тот самый вопрос, который не давал Чижову покоя. Потому что именно в то время (здесь уместно было бы сказать — наконец-то) он собирался начать роман, и не какое-нибудь сочиненьишко на тему дня, а большое, развернутое — так сказать, историческое полотно, к которому сквозь свои «универсамы» шел (а даже можно сказать — карабкался) все предыдущие годы, — произведение, которое должно было вернуть ему уже порядком подтаявшее уважение к самому себе. И вот тут-то замечание великого знатока душ об обыкновенных людях и било прямо в цель, ибо исторические романы тем и опасны (Чижов мог сказать бы смело «тем и характерны»), что в них вовсе нет никаких «обыкновенных людей», несмотря на то, что без них, как ни крути, никакой истории себе представить просто невозможно. Да, история, если взглянуть правде в глаза, кишмя кишит именно маленькими, «обыкновенными» людьми, без которых и жизнь самого Александра Македонского повисает в воздухе, как гроб Магомета.

Другое дело, что большие, «необыкновенные» люди оказывают влияние на историю непосредственно, а маленькие — лишь в совокупности с такими же, как они сами, — вот объяснение того, почему читателя интересует жизнь Юлия Цезаря, но не какого-нибудь Волумния, от которого только и осталось что имя на могильном камне, хотя на самом деле и в самом глубоком смысле истинную историю творят именно безвестные Волумнии. Но они остаются за кулисами событий, а на передний план выходят солисты истории, те, кого при жизни (а некоторых даже после смерти) называют великими людьми. И именно о них впоследствии пишутся романы и повести, хотя имеют в виду все-таки не их; они нужны как пример, пример того, что нужно или чего как раз не нужно делать в тех или иных обстоятельствах. И таким образом, именно деяния великих людей, оказываются на переднем плане истории.

Здесь становится, таким образом, ясно и понятно, почему этот передний план так густо забит блещущими мишурой званий и позолотой подвигов королями и принцами, герцогами и графами, кардиналами, канцлерами и римскими папами. Были там и завоеватели — от Атиллы, умершего в брачную ночь, до Тамерлана, о брачной ночи которого ничего не известно, был там также и Лютер, ненавидевший пап, и Кальвин, ненавидевший Лютера, и огромное количество всевозможных императоров под разными и самыми разнообразными порядковыми номерами, что в принципе вполне позволяло составлять всевозможные аббревиатуры, например: император К-4.

За их спинами, орденами, дворцами и любовницами совсем не видны маленькие, обыкновенные люди, те самые, которые сеют и жнут, пасут скот и штурмуют крепостные стены, рожают будущих солдат и платят налоги, те самые, которых при одних обстоятельствах принято называть словом «чернь», при других, — «толпа», в третьих — «народ», они делают день за днем свое маленькое незаметное дело, создавая фон для героев, стремящихся выйти в великие люди, они ждут только знака, того момента, когда помреж истории закричит в мегафон: «Массовка, приготовились!» — и тут они, всегда готовые, выходят. При этом они иногда буйствуют и кричат, а иногда обходятся без этого, вот только без них никак не обойтись. Как сказано у А. С. Пушкина в трагедии «Борис Годунов»: «Народ безмолвствует». Сказано гениально. Народ делает свое дело. При этом он безмолвствует. Чаще всего.