Закон Моисея

«Моисей! Стой! Пожалуйста, пожалуйста, не уходи от меня снова!» – раздраженно воскликнула Джорджия, чуть ли не плача. Я слышал страх в ее голосе. Она боялась меня, но все равно приехала. От этой мысли я замедлился, а затем и вовсе остановился. И, повернувшись, позволил ей догнать меня. Мои руки так крепко сомкнулись вокруг нее, что пространство между нами стало пространством вокруг нас, над нами, но не внутри нас. Я ощутил барабанную дробь под ее мягкой грудью, и мое сердце поспешило подхватить ритм. Я приоткрыл ее губы своими, желая увидеть краски, почувствовать, как они облизывают стенки моего горла и поднимаются к глазам, словно огни сигнальной ракеты. Я целовал ее снова и снова, пока между нами не осталось секретов. Ни ее, ни моих. Ни Молли. Только жар, свет и краски. Я не мог остановиться. Да и не хотел. Ее кожа была как шелк, вздохи как атлас, и я не мог отвести глаз от чистого удовольствия, написанного на ее лице, или от мольбы, чувствующейся в торопливых движениях ее рук.

Волосы Джорджии, губы Джорджии, кожа Джорджии, глаза Джорджии и ее длинные-предлинные ноги.

Любовь Джорджии, доверие Джорджии, убежденность Джорджии, стоны Джорджии и ее долгое-предолгое ожидание.

А затем крики страсти превратились в нечто другое. В этом звуке ясно слышалась грусть. За ним последовали слезы. Джорджия согнулась пополам от рыданий. Волосы струились вокруг нее, как и водопад из ее глаз и вой изо рта. Она перестала обхватывать меня своими длинными-предлинными ногами и поджала их под себя, словно кланялась или молилась, и плакала, плакала, плакала…

Я открыл глаза и сел ровно, не зная, что было воспоминанием, а что фантазией. У меня скрутило живот и закружилась голова, словно я слишком долго дремал и получил тепловой удар. Я потер шею потной ладонью. Много времени пройти не могло. Таг по-прежнему бродил по полю, пытаясь найти хоть какой-то знак, который направил бы его к прощению или пониманию. Прищурившись, я посмотрел на заходящее солнце и снова повернулся к стене, чтобы дать ему время осознать, что не существует ни того, ни другого.

У противоположной стены сидел Эли, его короткие ноги в пижаме Бэтмена прижимались к груди, словно он тоже приготовился к долгому-предолгому ожиданию. Его темные кудряшки прикрывал капюшон, и пришитые к нему треугольные кусочки ткани, которые должны были напоминать уши летучей мыши, придавали мальчику дьявольский вид, противоречащий его ангельскому личику.

Я громко выругался – громче, чем намеревался, – и звук эхом отразился от бетонных стен, из-за чего Таг обернулся. Он вопросительно поднял руки.

– Пора ехать, Таг. Я больше не могу здесь находиться, – крикнул я, уходя от мальчика, который навязчиво делился образами все той же белой лошади с пятнами на задних ногах. Затем в воздух взмыло лассо и безупречно приземлилось на шею кобылы, натягиваясь под силой невидимой руки. Калико встряхнула белоснежной гривой и тихо заржала, а затем недовольно побежала трусцой. Я не знал, как ее освободить.

– Он постоянно показывает мне белую лошадь, – буркнул я, когда мы с Тагом сели в машину и выехали на трассу, ведущую от одной трагедии к другой. Я не хотел здесь находиться. Таг тоже вряд ли. – С пятнами на крупе. Одну и ту же лошадь, снова и снова! Как на моей картине.

– Пейнтхорс.

– Что?

– Порода с таким окрасом называется пейнтхорс. Или сокращенно пейнт.

– Пейнт[8]…