Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Старый декабрист говорил с горестным ожесточением, что каторга и ссылка не исправляют уголовных преступников. И нельзя по-настоящему осваивать Сибирь, постоянно высылая сюда воров и убийц.

В общем, Завалишин в рассказах своих обрисовал картину довольно мрачную. А с кем еще тут, в Чите, можно было со всей откровенностью поговорить?

Военного губернатора Кукеля Шелгунову увидеть не привелось - он отбыл в Иркутск. Возвращения Кукеля ждали только в октябре. Задерживаться в Чите Шелгунову было незачем. В Нерчинске, уже недалеком, его должен был ожидать на постоялом дворе Петр Ларионович Михайлов, о приезде Шелгуновых предупрежденный письмом.

Уже торопились. Выехали из Читы утром, до Нерчинска благополучно добрались в конце дня, еще засветло.

Петра Ларионовича Шелгунов узнал сразу, хотя не видел давно, - помнил его подростком, когда Петя Михайлов учился в Горном институте в Петербурге (младшие классы Горного института составляли своего рода кадетский корпус). И Шелгунова Петр Ларионович легко узнал, хотя в дороге Шелгунов не брился и за три месяца у него отросла борода. Собственно, не борода, а мефистофельская бородка клинышком.

Заждавшийся и обрадованный встречей, Петр Ларионович велел впрячь в тарантас Шелгунова свежих лошадей. Ямщик взмахнул кнутом, и помчались они по каменистой дороге среди гор - еще без малого сорок верст. Когда подъезжали к Казаковскому золотому прииску, уже стемнело, но ямщик все так же гнал лошадей вскачь... Запахло дымом из печных труб, послышался лай собак. Остановились у дома Петра Ларионовича, кто-то вышел на крыльцо с зажженной свечой.

Шелгунов увидел Михаила Ларионовича - вот кто сейчас был счастлив. Но когда вошли в дом и зажгли свечи в канделябрах, Шелгунов разглядел, как Михайлов худ и как болезненно-желт. Он не был таким, когда его увозили из Петербурга... И уже окончательно отбросил Шелгунов мысль о подготовке побега. Где уж там...

Дом Петра Ларионовича, с мезонином и террасой, оказался лучшим в Казакове. Должность управляющего золотым прииском (здесь говорили: промыслом) была, что и говорить, денежной. Петр Ларионович не стеснял себя в тратах и приобрел для своего дома за немалые деньги доставленный из Петербурга рояль. Вокруг его дома рос единственный в Казакове сад - не яблони, к сожалению, а лишь те деревья, что могли произрастать в здешнем климате: береза, черемуха, рябина.

Против дома, на виду, был выстроен круглый каменный бастион - сажени три высотой и две сажени в поперечнике, - в нем, за железной дверью с тяжелыми замками, хранилось добытое золото. Возле бастиона круглые сутки стоял часовой. Часовые сменяли друг друга, ночами непременно жгли костер.

Каторжные на прииске не работали. Приговоренным к каторге был в Казакове один лишь брат управляющего, но никто из местных не знал, что он каторжный.

Бродя по единственной улице Казакова, Шелгунов насчитал около сотни домишек. В большинстве своем они были сложены даже не из бревен, а из жердей и кольев, крыты берестой, в каждом - земляной пол. Он расспрашивал рабочих: как же они живут? И узнавал, что никто из них не старается обустроить жилье получше, потому что все они считают свое жительство тут временным. Вот и строят такие жилища, что не жалко бросить. Хозяйством не обзаводятся. Вечерами жгут лучину, свечи не покупают - дорого. И вообще все в Казакове дорого, задешево тут не прожить.

Петра Ларионовича гости в доме несколько стеснили, но он не жаловался, напротив, был рад обществу. Людмиле Петровне отвел мезонин. Вечерами она в гостиной играла на рояле - к общему удовольствию.

Шелгунов много времени проводил за письменным столом, трудился над статьями о Сибири для «Русского слова», надеясь, что издание этого журнала возобновится после вынужденного восьмимесячного перерыва, то есть в феврале. Пока что, судя по редким письмам из Петербурга, все меньше оставалось шансов на скорые перемены к лучшему. И худшая новость - в июле арестован и заточен в Петропавловскую крепость Чернышевский,

Все чаще приходило в голову: не помог ли ему, Шелгунову, избежать ареста его отъезд из Петербурга и дальние края? Пусть даже временно... Не вышло ли так, что он, в противоположность Бакунину, бежал не из Сибири, а в Сибирь?

Побег Бакунина, кажется, становился легендой. В Казакове кто-то рассказал, что неподалеку, на Александровском заводе, живет один старый пьяница, хвастающий ныне тем, что он вместе с Бакуниным в Петербурге «в Петропавловском остроге сидел». И даже будто знал он о том, что Бакунин в остроге захотел написать письмо царю. «Батюшка-царь,- рассказывал этот пьяница, - милостиво разрешил: пусть пишет, что хочет. Ну, он и написал. А как царь прочитал, то сказал: умный человек Бакунин, однако волк, волк!»

Это была уже, можно сказать, слава. Вернее, дым её...