Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

На эти вопросы Евгения Егоровна не могла ответить. О Михайлове ей было известно только одно: его перевели из Казакова на какой-то каторжный рудник там же, в Нерчинском округе. Ну, это значит - на верную смерть. Бедный, бедный... И что же, брат уже не может ему помогать? Евгения Егоровна пожала плечами. У Петра Ларионовича, как она слышала, были серьезные неприятности из-за того, что приютил своего каторжного брата, и неизвестно, могут ли они теперь видеться...

Шелгунов расспрашивал обо всем и узнал, что Николай Серно-Соловьевич и Писарев еще в крепости, а Чернышевского уже в мае отправили на каторгу. Обряд гражданской казни над ним совершался на Мытнинской площади, в дождливый день, и Чернышевский стоял под дождем с непокрытой головой, потому что палач сдернул с него фуражку. И потом надел ему фуражку на мокрую голову. На площади собралась толпа, и вот выбежала из толпы Маша Михаэлис, младшая дочь Евгении Егоровны, - бросила Чернышевскому цветы. Это все видели. Должны были видеть! Полицейские немедленно задержали Машу, чтобы выяснить: кто такая? Затем она была выслана из Петербурга - за публичное выражение сочувствия осужденному. В столице ей жить не разрешено, поэтому живет она вместе с матерью в Подолье.

Ну что ж. Выслать из Петербурга можно кого угодно, но задавить революционные порывы, заглушить революционное слово царским властям не удастся.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Привезли его в Вологду. Ночевал он в полицейской части - там одна унылая комната была перегорожена огромными канцелярскими шкафами, за ними стоял длинный продавленный диван, обитый черной клеенкой, - его предоставляли на ночь проезжающим ссыльным.

Днем его привели в губернаторский дом. В своем служебном кабинете губернатор, не поднимаясь из-за стола, сухо объявил Шелгунову, что местом ссылки назначает ему уездный город Великий Устюг. Шелгунов спросил, нельзя ли назначить ему другой город - поближе к губернскому центру, к Вологде. Губернатор пожал плечами, ему было безразлично, куда определить этого ссыльного, и сменил он Великий Устюг на Тотьму.

Выехал Шелгунов из Вологды в санном возке, запряженном парой лошадей. Всю дорогу его сопровождал жандарм - он спокойно дремал, уткнувшись в ворот тулупа. Доехали до Тотьмы, и там жандарм пре доставил сосланного самому себе.

Шелгунов снял комнату в первом попавшемся семейном доме, где мог столоваться.

Это была обыкновенная изба. Печку в ней хозяйка затапливала в полдень, а с утра было страшно холодно, и он сидел дома в пальто и в валенках. Когда от печки начинало исходить тепло, он садился к столу работать - писать для «Русского слова». Но и во второй половине дня пальцы сводило от холода, и он то и дело вынужден был отходить от стола - погреться у печки.

Он написал Людмиле Петровне в Цюрих: «Письма мои и ко мне идут через руки начальства, то есть представляются и получаются распечатанными». Это никак не располагало к откровенности в переписке.

Ну что он мог написать Людмиле Петровне? «У тебя дети, вокруг - люди, которых ты любишь, у тебя Феня и Софи,- одним словом, дом в полном составе. У меня же черные деревянные стены, и в них я так же одинок, как в равелине. Мне дома тоска. Я даже измышляю, как бы убегать из него почаще, и только журнальная работа удерживает меня в квартире».

Он бродил по улицам городка, по протоптанным в снегу дорожкам, среди голых и, казалось, закоченевших берез. Заглядывал в избы, когда его приглашали зайти, и видел повсюду угнетающую бедность...

Каждое утро к ному с крыльца стучались по очереди мальчики с корзинками. Когда мальчика впускали вместе с морозным воздухом в сени, он стаскивал с себя шапку и пропевал тонким голосом, на одной ноте: «Милостыньки, христа ради!» В корзинке у него можно было увидеть ломти черного хлеба, уже собранного в других домах. Шелгунов тоже давал хлеб. Затем мальчик - Шелгунов это видел в полузамерзшее окошко - стучался в соседнюю избу, там жила вдова, которая содержала маленький постоялый двор для заезжих крестьян. У вдовы мальчик также получал ломоть хлеба. И так он каждое утро обходил все дома, где рассчитывал получить милостыню.

Одного мальчугана Шелгунов как-то зазвал к себе в комнату. Спросил:

- Отчего ты просишь милостыню?

Мальчуган, белоголовый, ясноглазый, ответил просто:

- Оттого что сирота.

- Как сирота?

- Отец и мать умерли, значит, два года тому.

- С кем же ты живешь?

- С бабушкой.

- Чем же вы живете?

- Милостыней.

- А бабушка?

- Просит тоже.

- Сколько ей лет?

- Восемьдесят два.

- И еще может ходить по миру?

- Да.

- А ты долго будешь ходить?

- Пока вырасту.

- А тебе сколько лет?

- Десять.

- А когда вырастешь, что делать станешь?

- Буду работать.

- Что же ты будешь работать?

- А все.

- Зачем же работать?

- Большому милостыню не подадут.

Шелгунов дал мальчику булку, сахару, немного денег...

Потом хозяйка рассказала Шелгунову, что постоянно просящих подаяние старух и детей в Тотьме человек пятьдесят. И люди вовсе не праздные или нерадивые - в семьях, где прибегают к подаянию. Они трудятся, как могут, но получают так мало, что без милостыни им не прожить...