Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Писать показания пришлось им по очереди. Когда Шелгунов заметил, что Костомарову далеко тянуться пером до чернильницы, он подошел и пододвинул чернильницу поближе. И вдруг Костомаров бросил на него такой ненавидящий взгляд... Шелгунов посмотрел на его бегущий назад лоб и капли пота на висках, на голову, жалко ушедшую в плечи, и почувствовал, что Костомаров неожиданно вызывает в нем сострадание. Не сочувствие, нет, но сострадание. Слабый этот человек уже готов написать и подписать что угодно - ради того, чтобы спастись самому. Он озлобился на тех, кто, представлялось ему, допел его до тюрьмы, до края пропасти, - на Михайлова, Шелгупова, Чернышевского. Слабый, неумный, жалкий человек...

Уже в конце октября выпал первый снег, выпал и сразу растаял. Можно было увидеть, как за окном падающий снег превращается в дождь.

В ноябре небо не прояснялось, и дождь постоянно стучал по стеклам.

На очередное свидание Людмила Петровна пришла радостно возбужденная. Она получила разрешение выехать за границу и немедленно выезжает. Берет с собой Мишу и Феню. Едут они в Швейцарию, в Цюрих, там сейчас Александр Серно-Соловьевич и его друзья, они помогут ей устроиться. Она будет там заниматься переводами и, значит, сама как-то зарабатывать на жизнь. Что же собирается переводить? А вот, например, есть такой новый писатель Жюль Верн, очень интересный для детей. Она уже договорилась насчет издания... А есть еще новость печальная - брат ее, Веня Михаэлис, в наказание за самовольную отлучку на двадцать верст от Петрозаводска, выслан оттуда в Сибирь, в городок Тару Тобольской губернии. Так что надежды на его скорое возвращение нет... А легко ли ей разрешили отъезд за границу? Не совсем. Ей учинили допрос. Дело в том, что ее письмо, посланное из Тобольска за границу Александру Серно-Соловьевичу, было перехвачено - и вот ее спрашивали по поводу этого письма. Но в письме не было ничего особенного. В общем, оно не помешало ей получить разрешение на отъезд.

О том, что весной Серно-Соловьевич уехал за границу - поначалу, кажется, в Лондон, - Шелгунов знал. Не знал он, что Людмила Петровна с дороги писала Серно-Соловьевичу. Впрочем, это ее личное дело. Он пожелал ей отдохнуть душой и хорошо устроиться в Цюрихе. Он напишет Благосветлову, чтобы пересылал ей часть его гонорара за статьи в «Русском слове»...

Первое письмо ее из Цюриха пришло в крепость к Шелгунову очень скоро - в конце ноября. Она писала о том, что швейцарский климат, несомненно, будет очень полезен Мише и что всем нравится в Швейцарии, в том числе Фене.

А Николай Васильевич все дни в камере был занят писанием статей на темы не то чтобы отвлеченные, но как бы взятые на стороне, не отражающие его собственную судьбу. Тему подсказывали новые книги, новые номера журналов - их присылал ему в тюрьму Благосветлов. Шелгунов, быть может, с особым проникновением мог бы написать о том, каково сидится в камере Петропавловской крепости и как его знобит при мысли о том, что сила характера измеряется преодоленными препятствиями. Вот о чем бы поразмышлять с пером в руке... Но сейчас он писал лишь о том, что рассчитывал сразу напечатать в «Русском слове». Надо было дорожить самой возможностью печататься. Он же арестант, который может потерять эту возможность в любой момент.

Наступила зима, и на прогулку стали давать ему в цейхгаузе тулуп и валенки. Каждая камера отапливалась изразцовой печкой, причем все печные дверцы выходили в коридор, так что арестанты лишены были скромного удовольствия подкидывать в огонь поленья.

Шелгунов рад был получать письма Людмилы Петровны из Швейцарии, читать в них умилительные рассказы о маленьком Мише. Расстраивался, когда писем долго не было. Переписка его, он это знал, просматривалась комендантом крепости, комендант торопиться не привык, и однажды в декабре Шелгунов едко заметил в письме к Людмиле Петровне: «Из того, что к тебе мое письмо шло пятнадцать дней, а твое ко мне только пять, следует заключить, что от Петербурга до тебя втрое дольше, чем от тебя до Петербурга».

На допрос его теперь вызывали редко: в декабре вообще ни разу, в январе нового, 1864 года - один раз и в феврале тоже один раз. Никаких дополнительных показаний из него не выжали, он твердо стоял на своем.

В следственной комиссии, конечно, никого не волновало, как долго он будет находиться в заключении. Он уже чувствовал, что нервы его натянуты, боялся сорваться. Заставил себя утром и вечером обтираться холодной водой.

«После нескольких дней печальной и страшно тягостной для меня погоды, - написал он Людмиле Петровне 19 февраля, - сегодня наконец светлый, солнечный день. Я, разумеется, в качестве барометра, заявляю сочувствие к солнечному теплу и свету более спокойным настроением духа. Но чувствую грудную боль. Думаю, это оттого, что несколько дней сряду я был в очень раздраженном состоянии, а вчера так решительно был со мной какой-то нервный припадок. Мне говорили, например, не раздражайтесь, старайтесь быть спокойны. Такие советы напоминают мне просьбу одной добродетельной дамы к своему мужу: