Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Предъявили ему также прокламацию «Барским крестьянам». Принимал ли он участие в составлении этого воззвания? Читалось ли оно у Михайлова Костомаровым? Он помнил, что воззвание написал Чернышевский, и, разумеется, не намерен был об этом сообщать. Ответил не колеблясь: «Участия в составлении такого воззвания не принимал, и читалось ли оно в квартире Михайлова Костомаровым, не знаю, потому что при этом не был. Что же касается обстоятельств его написания, т. е. кем, когда и по какому случаю написано, этого я не знаю». И положил перо.

Председатель комиссии заявил сурово, что напрасно Шелгунов пытается утаить правду. Так, из одного перехваченного письма Костомарова известно, что воззвание «Русским солдатам» написал именно он, Шелгунов. И еще предлагал Костомарову понести воззвание в казармы. И распространял его сам. Переодевался в солдатскую шинель и читал свое воззвание солдатам, встреченным в харчевне.

Шелгунов был ошеломлен. Он уже не сомневался, что Костомаров выдал следствию все, что знал, но почему он еще привирает? Ведь Костомаров получил прокламацию, написанную от руки, через Михайлова и брался ее отпечатать. Непосредственно Костомарову Шелгунов не предлагал ничего. И не читал прокламации вслух ни в какой харчевне.

Он сказал, что обвинение это несправедливо и никакой вины за ним нет.

А что значат его слова в статье, предназначавшейся более года тому назад в журнал «Современник», но не дозволенной к печати? Вот эти: «...нужно было, чтобы царские чиновники не обижали народ - ну и сделай, чтобы этого не было. Нельзя же только вопиять - и больше ничего». Не скрыт ли в этих словах призыв к народу действовать против царских чиновников? Не есть ли это призыв к революции?

Нет. Перед следственной комиссией он это отрицал. И подумал, что едва ли не самые внимательные его читатели - тут, в следственной комиссии. Если бы с таким вниманием вообще все читали его статьи!

Он ждал, что его еще спросят о воззвании «К молодому поколению». Не спросили!

Под конец он решил сам задать следственной комиссии вопрос. Почему его жена задержана в Иркутске? И услышал ответ, что она свободна и может ехать, куда хочет. Он испытал большое облегчение.

Отвезли его обратно в равелин. Снова облачился он в серый арестантский халат. И вернулся в камеру.

Арестантам разрешались ежедневные одинокие прогулки по дворику равелина, для прогулок он получил мягкую арестантскую фуражку. Кормили тут скверно, но голодным он не был. Тарелки давали оловянные, ложку - деревянную, ножа и вилки не давали вообще. Два раза в месяц в равелине топили баню, это была уже, можно сказать, роскошь. Арестантов водили мыться поодиночке.

Ему разрешили писать и получать письма, а также книги и журналы. Он написал письмо Благосветлову и быстро получил ответ. Благосветлов извещал, что издание «Русского слова» уже возобновилось и он готов печатать статьи Николая Васильевича из номера в номер, невзирая ни на какие обстоятельства. Шелгунов воспрянул духом и немедленно подал прошение тюремному начальству - просил разрешить ему литературную работу: надо же ему что-то зарабатывать - кормить семью. Разрешение было дано, в камеру принесли оловянную чернильницу, гусиное перо, бумагу.

Дни за днями были теперь спасительно заполнены писанием статей. Первым долом он принялся рассказывать о том, что видел и слышал в Сибири.

Но вот ему было объявлено, что он будет предан военному суду. Это было 25 мая, а 30-го повезли его под стражей в Ордонансгауз на второй допрос, который оказался почти повторением первого. 15 июня устроили новый допрос. Его спросили сурово, о чем он беседовал с Обручевым в тобольском остроге и зачем он приезжал на Казаковский золотой промысел. Ответил, что никакой беседы с Обручевым не вел. До встречи в Тобольске Обручева не знал, никогда прежде не видел. «В Казаковский промысел я приехал, чтобы видеть поручика Михайлова, который еще кадетом ходил ко мне в отпуск», - написал Шелгунов, не особенно надеясь, что ему поверят, будто он приезжал не к Михаилу Ларионовичу, а к его брату.

Наступил июль. Получил он успокоительное письмо от Людмилы Петровны: сообщала кратко о своем возвращении из Сибири. Теперь она с Мишей живет в Подолье, у матери.

В ответном письме он попросил ее: «...напиши к моей маменьке письмо да что-нибудь придумай в оправдание моего молчания. Писать же о том, где я, - только пугать напрасно старушку».

Мать жила в Полтавской губернии с мужем, отчимом Николая Васильевича. Отец погиб при несчастном случае на охоте, когда Коле Шелгунову было всего три года, и отца он почти не помнил. В памяти остался только один момент: отец стегает его розгой, мать пытается его защитить, и отец ее - по рукам, по рукам... Когда Коля стал старше, он однажды - уже не вспомнить почему - сгоряча запустил в мать ножницы и сам пришел в ужас от своего поступка. А мать только погладила его по голове и сказала: «Коля, Коля, много повредит тебе твоя горячность...»

Ему позволили видеться с женой в крепости не более трех раз в месяц, каждое свидание могло продолжаться час.