Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

В ноябре, через два месяца после выхода первой книжки нового журнала, Благосветлов уже приходил в отчаяние: «Должен вам откровенно сказать, что устал до истощения сил; чувствую, что еще хватит головы и энергии, чтобы бороться, но что это за борьба? Борьба глухая и пассивная, вы не видите ни врага, ни оружия... жизнь уходит на мелкие состязания, а результата никакого». И еще в том же месяце написал Шелгунову: «Вот уже пятнадцатую ночь как я не сплю нормальным сном: забудусь и проснусь. Напряжение нервов доходит до изумительной тонкости... Одеревенелость людей, которых я вижу, та счастливая одеревенелость, которая блаженствует, если сыта и сама довольна, раздражает меня, как самый сильный наркотик...»

В октябре 1866 года Людмила Петровна вернулась из Швейцарии в Петербург. Написала Николаю Васильевичу, что предпочитает приехать с Мишей к нему, но, конечно, хорошо бы не в Никольск, а куда-нибудь поближе к Вологде, если уж нельзя в губернский город.

Шелгунов был не против того, чтобы Людмила Петровна приехала. Прежде всего потому, что был убежден, маленький Коля нуждается в материнском воспитании. Все-таки нянька вряд ли может заменить мать... Шелгунов послал прошение о переводе его в Грязовец, городок по дороге из Вологды на юг, в Ярославль.

В декабре он получил губернаторское разрешение на переезд, но не в Грязовец, а в Кадников - поблизости от Вологды, к северу от нее.

Переехал он в Кадников. С трудом нашел квартиру - снял избу, достаточно просторную для всей семьи - ожидал сюда Людмилу Петровну и Мишу. Нужна была общая рабочая комната, как бы кабинет - обоим, ему и Людмиле Петровне, еще две отдельные спальни, детская, гостиная, столовая. В один прекрасный день, в январе 1867 года, когда Николай Васильевич еще клеил обои, въехал во двор возок, а из возка вылезли закутанные по-зимнему кухарка Софи, горничная Минна и шестилетний Миша. Людмила Петровна задержалась в Вологде ради некоторых покупок. Приехала на другой день. Миша за три года пребывания в Швейцарии вырос, научился болтать по-французски и по-немецки, но выговор у него был смешной: вместо «ш» он произносил «х» и себя называл: «Миха Хэлгунов». Миша не помнил Николая Васильевича, а Коля не помнил Мишу и Людмилу Петровну. Так что с матерью Коля как бы заново знакомился, и ему еще нужно было к ней привыкать.

И вот что потрясло Николая Васильевича: Людмила Петровна рассказала, что в Цюрихе доктор Гризингер, известный психиатр, лечивший Александра Серно-Соловьевича, предупредил ее, что Коле грозит наследственная психическая болезнь. Его спасение - в спокойной, размеренной жизни, в спокойной профессии вроде лесничего или садовника...

Ну, сейчас Коля был, безусловно, психически вполне нормальным ребенком. Медлительный увалень, робкий и простодушный, он оказался совершенной противоположностью Мише. По словам Людмилы Петровны, бабушка Евгения Егоровна прозвала Мишу «киргизом» - не только потому, что он был так же, как отец его, Михайлов, по-азиатски узкоглаз. Киргизом бабушка прозвала внука за буйный нрав, который выводил ее из себя, при всей ее невозмутимости. И здесь, в кадниковском доме, Миша целыми днями пел, завывал, стучал палками, подражал гудку парохода, взвизгивал резко и неожиданно. С его появлением в детской начались ссоры и плач. Миша постоянно отталкивал маленького Колю, игрушки забирал себе. Нянька с первых дней невзлюбила Мишу и заступалась за плачущего Колю, но если начинал хныкать Миша, немедленно появлялась Людмила Петровна и вступалась за него, всякий раз находя ему извинения. Недостатков его не желала замечать. И когда Николай Васильевич указывал ей, что Миша избалован, не соглашалась и замечания выслушивала с неудовольствием. С Колей же была строга.

Она рассказала Николаю Васильевичу, что Александра Серно-Соловьевича пришлось поместить в психиатрическую больницу. Его брат Николай был осужден на вечное поселение в Сибири и в феврале прошлого года умер в Иркутске при неизвестных обстоятельствах...

Еще она рассказала, что в Петербурге, перед отъездом, заходила в редакцию «Дела». Видела Григория Евлампиевича Благосветлова, он показался ей грубым и не понравился. Видела там и Писарева, освобожденного из крепости совсем недавно, в ноябре. Писарев сказал Людмиле Петровне, что готов посылать Николаю Васильевичу новые книги, достойные стать материалом для статьи, для пера публициста.

Шелгунов послал ему из Кадникова письмо - поблагодарил за внимание. И получил ответ:

«Николай Васильевич! Мне было в высшей степени приятно получить ваше милое, дружеское письмо. Я часто думал о том, как бы нам хорошо было жить в одном городе, часто видаться, много говорить о тех вещах, которые нас обоих интересуют, и вообще по возможности помогать друг другу в размышлениях и работах. Виделись мы с вами, если я не ошибаюсь, счетом три раза, но я читал вас постоянно года три или четыре при такой обстановке, когда читается особенно хорошо и когда книга составляет единственный источник наслаждения. Поэтому я вас хорошо знаю и давно люблю, как старого друга и драгоценного собрата.