Закулисные тайны и другие истории…

Я ему объяснил, что дар – это поручение Бога, и его надо стараться прилежно исполнять. Что дар надо холить и лелеять, не давать ему зачахнуть и засохнуть. И всегда при всех обстоятельствах оставаться нормальным, трезвым, разумным человеком, куда бы ни занесла тебя судьба – наверх, вниз или куда-то вбок. Кажется, он всё понял…

Самое сильное последнее впечатление театрального и киноискусства Москвы и в мировых масштабах?

К сожалению, больших потрясений за последнее время не было. Понравились фильмы «Изображая жертву» и «Остров», книги Дмитрия Быкова, опера Рихарда Штрауса «Арабелла» в Венской опере. Но потрясений – нет.

Если сравнивать впечатления от Москвы и Америки, что будет самое характерное там и там?

В Москве – душевность, в Америке – прагматизм. И то и другое – прекрасно. Было бы идеально это сочетать. Но, к сожалению, это невозможно.

Что такое, по-вашему, мечта? Вы из породы «кремлевских мечтателей» или того отряда людей, которые «сказку делают былью»?

Мечта – это то, что никогда не сбывается. Если сбылось – так это не мечта. Есть выражение: если мечтаешь о радуге, будь готов попасть под дождь. Я не мечтаю, я ставлю задачи и пытаюсь их выполнять. Но эти задачи велики, почти невыполнимы и очень похожи на мечту. Поэтому я никогда не достигну того, о чём мечтаю. И это есть счастье…

Впрочем, это лучше меня сформулировал Лев Лосев: настоящий писатель «подзаряжается не от так называемой жизни, а от литературы».

Интервью для журнала «(Музыкальная жизнь» 2016 (Дмитрий Морозов)

Вы родились не в музыкальной семье и не в музыкальной столице. Как возникло влечение к музыке, как и когда осознали себя именно композитором?

Будете смеяться, но я и сам часто задаюсь этим вопросом. Действительно, каким образом в провинциальном Ташкенте, в абсолютно ординарной и немузыкальной семье рождается мальчик, одержимый музыкой, желающий стать не просто музыкантом, а именно композитором, с 9-10 лет исписывающий горы нотной бумаги своими неумелыми каракулями. Тут, конечно, есть какая-то загадка, игра генов, возможно, какая-то даже генная мутация. Потому что и мой брат, и все мои потомки, и потомки брата – музыканты, причем довольно высокого уровня. А до нас в семье – никого близкого к искусству, к культуре, насколько я могу судить.

Конечно, думаю, всё-таки музыкальный ген пришел от мамы, которая прекрасно пела мелодии любой сложности, а к ней – от моего дедушки, которого я никогда не видел, он был убит немцами вскоре после начала войны. Говорят, он хорошо пел.

От кого пришел ген честолюбия – ума не приложу. У нас все были скромные, вели обычную жизнь мелких обывателей, старались не высовываться…

Меня отдали в музыкальную школу довольно поздно по теперешним понятиям – в 8 лет. Это была Ташкентская ЦМШ, точнее, школа имени Успенского при Ташкентской консерватории, но по местному статусу – именно ЦМШ, лучшая музшкола республики. Там учили не только музыке, но и всем общеобразовательным предметам, правда, не особенно настойчиво. Если кто-то не мог понять бином Ньютона или что такое тангенс-котангенс, ему всё равно ставили проходной балл, и правильно делали: зачем человеку, быстро и громко играющему на рояле Листа или Шопена, все эти катеты и гипотенузы. И кстати, на самом деле, мне лично за всю жизнь это ни разу не пригодилось.

Я учился на виолончели и не был вундеркиндом. В конце концов, я один раз в жизни сыграл концерт Дворжака с оркестром, выиграл какой-то межреспубликанский конкурс, и на этом с карьерой исполнителя было покончено. Закончив Ташкентскую консерваторию с красным дипломом, я отложил виолончель навеки и больше никогда к ней не возвращался.

В момент окончания Ташкентской консерватории я был уже влюблен в другую музу – музу сочинения, музу композиции. Её звали Евтерпа.

Думаю, тут главным фактором стало чтение книг. С детства я был большой «читака», читал всё подряд. Дома книг не было, но я записался в несколько библиотек и брал книги там. Почему-то многие книги были о композиторах: о Моцарте, о Рахманинове, о Чайковском, о Прокофьеве. Это было увлекательное чтение, и я все время говорил себе: Я тоже так хочу. Я тоже так смогу.

И всё время что-то сочинял.

Ну а потом появился первый педагог, Борис Борисович Надеждин. И пошло-поехало. Первая (вернее, «Нулевая») симфония была написана (и сыграна), когда мне было 15 лет.