Залежь

— Да с собой, с собой. Вот, — оттопырил Краев карман толстовки.

— Все равно тормози. Дальше сами поведем. Вдруг — ГАИ.

— В полночь? В Железном? Автоинспектор? Не смеши, Ромка. Ты ж работал здесь в прошлом году и видел, сколько у нас инспекторов. Нет уж, сделай милость, дай по родимой улочке на путней машинке с шиком прокатиться напоследок.

— Да кто нас видит, все село спит, ни огонька не мигает.

— Это не важно. Люди не увидят — земля скажет. Скажет: Ванюха-то Краев с Марьей позавчера пешком в новый совхоз ушли, сегодня на новой машине оттуда за барахлом своим прикатили! Это, брат, если хочешь знать, тоже своего рода политика. А?

— Да газуй, газуй, жалко, что ли, нам.

В Железном даже по узкой улице дорога ухитрялась петлять. Иван то выжимал, то отпускал педаль сцепления, не переставая крутил баранку, делал перегазовку; МАЗ нервничал, злился на тесноту, на рытвины, на черепаший ход, дергался, рыкал, косил фарами, просвечивая насквозь дома и домишки то левого порядка, то правого, то упирался рогами буфера в какой-нибудь хлев и готов был разнести его по жердочкам. В окнах заколыхались и поползли по ниточкам, заморщились мертвенно-бледные занавески, распахивались створки, залаяли собаки.

— Зашевелились, байбаки! Ну скажи, не сурки, все поголовно спят, ни гармошки, ни балалайки нигде. Дай-ка я остальных разбужу. — Ромка потянулся к кнопке сигнала, но Мария перехватила его руку на полпути и давнула вниз.

— На вот, помешали они тебе. И так полсела на ноги подняли быком этим.

— Слышь, Иван Филимонович! А заедем обратным рейсом на кладбище?

— З-заедем!

— Придумали. Это зачем еще?

— Как зачем? Кто недавно помер, с перепугу…

— Воскреснет, — досказал Узлов.

— Ну, разболтались. Не к добру. Дом не проскочи, водитель.

— Я, Машенька, с завязанными глазами точно против своих ворот остановился бы и в ограду бы въехал, никакой воротни бы не задел, да, видно, не на том месте поставили мы с тобой дом, женушка. Тр-р, вот он, голубчик.

Иван вылез на подножку. Их дом, в который он угробил столько сил, из-за которого столько ночей недоспал и столько кинокартин пропустил, смотрел теперь мимо него горничными окнами в бельмах занавесок.

— А что это наша домовница нас не встречает? Устиновна!

— Ага, как же, докричишься ты ее, спит без задних ног.

Но в кухонной избе вспыхнула спичка, зажглась лампа, прошарпали на крыльцо подшитые ремнем валяные обутки.

— Ихто там?

— Хозяева, бабушка! Что ворота не отпираешь?

— Сичас, сичас. Домой возвернулись или как?

— За пожитками!

— А-а-а, за пожитками. Притулились, значит, к чьей-то широкой да теплой спине?

— Притулились, Устиновна. Спина та, правда, пока не очень шибко широкая, но что теплая, то теплая, это ты верно.

Марья пошла открывать ворота, Иван смотреть, где можно развернуться.

— Рома! Давай сюда вот, в проулочек воткнись попробуй, а потом лево руля потихоньку. Давай, давай, давай… Х-хорош! Давай прямо. О! Как у Аннушки. Навострился. Глуши. Устиновна!

— Я Устиновна.

— Ты бы это… пока мы тут щель да щевель, поджарила рыбки нам. В подполе, в ямке. Почищенная, подсоленная…

— Рыбка вся, сынок.

— Аллах с ней, жарь всю, жалко, что ли, добра такого… То есть, как это вся? А куда она делась?

— Раздала, окаянная душа, раздала. Думала, не скоро вы…

— Ну и ладно, коли раздала. Лишь бы не выбросила. Тогда жарь яички, а мы начнем. Маша! Сперва, я думаю, коровенку засадим.

— На вот. — То есть — конечно, разумеется, само собой, я тоже так считаю, правильно ты решил, нельзя было перевести иначе Марьину интонацию, потому Узлов и зачесал затылок.

— Вдвоем, Филимонович, корову в кузов нам не засадить. Телушка если — осилим, пожалуй.

— Сама взойдет. У меня все припасено, все приготовлено.

Коровка, узнав по голосам хозяев, помыкивала в деннике, шатала жидкие колышки загородки, норовила поддеть рогом пряслину, и когда ее выпустила Мария, буренка и вправду сама «взошла» в кузов по приготовленному настилу, увязавшись за хозяйкой.

— Вот умница моя. Ваня! Тащи свой верстак. Отгородим.

Грузились долго. Темень, кузов высокий, пока залезешь в него да слезешь, а время идет. Доброго особо ничего и не было, так, черепки всякие, но сколько ж их оказалось — это жуть. Пока не шевелишься никуда с насиженного места, вроде бы и нет ничего, а стронешься — бог ты мой. И за что ни хватись — все нужно, все сгодится в хозяйстве. Ладно, машина такая, кузов с железнодорожную платформу. Уместилась и обстановка, и кухонная утварь, начиная с клюки и кончая двухведерным чугуном — воду греть для стирки, тазы, корыто, кадка с малосольными огурцами, клетка с курами, гончарный круг, точило, плотницкий инструмент и с кубометр еще прошлогоднего кизяку. Остался стол, четыре табуретки, четыре вилки, булка хлеба, блюдо огурцов и сковородка с яичницей. Сели за стол.

— По мирскому обычаю выпить полагается на посошок. — Устиновна вынула из-под фартука руки. В одной — четвертинка, на пальцах другой — стакашки. Поставила перед каждым.

Узлов накрыл свою посудину ладонью и положил в карман.

— За рулем не пьем. Ни под каким предлогом.