Залив девочек

Мешки с продуктами торговцы отнесли в моторикшу, он поехал, петляя мимо лавок, обгоняя прохожих, а Чарита сияла и звенела в проеме.

Мы вышли у Башни, я увидела, как осыпается фасад из ракушечника, падает и разбивается о дорогу. Дома мы обнаружили, что девочки собирают школьные сумки, запихивая туда форму, носки, старые юбки.

– Куда это вы, кулати?

– Мы уходим.

– Человек был здесь.

– Сказал, что нас всех убьют, если мы останемся, убьют, как Эсхиту.

– Какой еще человек? Хватит глупости болтать! Эсхита на улице в беду попала, и вы туда же собрались. Доставайте вещи, все помяли. Бабушка где?

– Она ушла в церковь помолиться за мистера.

Девочки обрадовались, что их остановили, идти им не хотелось. Башня больше не защищала нас от чужих.

Вечером папу, который возвращался с работы, окружили незнакомые люди, они кричали и спрашивали что-то. Их лица были темные, как у лесных обезьян. Я увидела, он отводит их по Сандхомхай-роад подальше от дома.

Потом папа долго сидел на полу и ничего не говорил, не ел ужин. Под глазами его лежали круги усталости цвета заросших мидиями лодок. Нервы у папы расшатались, его постоянно вызывали в корпорацию, в полицию, теперь еще газетчики терзали его. Все боялись, что папа потеряет работу из-за этого дела, а я боялась, что сердце его остановится.

Через два дня папа уехал в Бангалор. Он учился там раньше в колледже и хотел просить помощи для приюта у своих сокурсников. Я чувствовала, с каким стыдом он отправляется в эту дорогу, жалость к нему сдавливала сердце и легкие.

Ночами я писала картину для выставки. Я знала, что нельзя брать в руки краски, думая о деньгах – ничего не выйдет. Можно думать об Иисусе, о морских волнах, о любви, запахе песка, о чем угодно, но не о том, что картину купят. Но все-таки я надеялась на выставку, я не могла больше оставаться такой бесполезной в Башне.

Мучаясь разными мыслями, я рисовала старую карусель, золотое солнце. На деревянной лошади – наш Лучик с выражением новорожденного мангуста, чья мать погибла от укуса кобры; за ней – голубое небо, в которое упирается острым куполом прибрежный храм. На картине, я уже видела это, была радость солнечного дня на побережье и печаль брошенного на каруселях ребенка.

* * *

Все же в те дни я владела многим счастьем, у меня была любовь. Как только папа вышел из Башни и залез в моторикшу у обочины, город перешел в руки к нам с Климентом Раджем. Бабушка больше не останавливала меня. Она старела с каждым днем вместе с нашим ветхим домом. Может быть, она хотела, чтобы я погуляла немного?

В первый же вечер и потом мы ходили на пляж Марина, как все влюбленные, которых когда-либо сводил Мадрас. Мы поднимались на маяк в старинном лифте, где задумчивый лифтер смотрел в стену, чтобы не смущать нас.

Город под смотровой площадкой маяка тек влажным светом. Палатки торговцев внизу, на пляже, рассыпались, как светлячки. От них струился дымок.

– Пожалуйста. Я должен сказать тебе. Я хочу уехать в Эдинбург, там папины друзья, наша диаспора, художники, дизайнеры. Я хочу познакомиться с ними. Я должен поработать там и поучиться, – заговорил Климент Радж на маяке, и я сначала не поняла, о чем он. – Это на несколько месяцев, пока длится виза, а потом мы опять будем с тобой каждый день.

Я сжала решетку, которой был загорожен балкон. Как же так? Все уезжают, одна я должна всегда быть здесь, в Мадрасе.

– Твои новые волосы вьются, а ведь раньше они были прямые, – сказал Климент Радж.

На моей голове стали отрастать кудри. Волосы были еще короткими, но росли крупными жесткими локонами.

Люди, которые тоже смотрели на город, пошли дальше по площадке и скрылись за стеной. Климент Радж оглянулся, убедившись, что их нет, коснулся моей головы и тут же отдернул руку. В мои ноги и живот ударила горячая молния.

– Я хочу показать тебе свои работы, – сказал он.

* * *

Мы спустились с маяка и пошли на станцию. Внизу город не тек, а метался огромными тенями в свете фар. Он источал запах бензина и йода. На станции мне казалось, что все смотрят на нас.

Мы ехали на местном. В распахнутые рты вагонов, старых, выкрашенных коричневой краской, с фанерными скамейками, влетал вечерний ветер. Он кружился по вагону, касаясь одежды людей. Ветер, настоянный на горячем тротуаре, прелом мусоре с берегов городских рек. Мы висели в раскрытом проеме, поезд грохотал по эстакадам, «летающий поезд», так удивлявший меня в детстве. Под нами лежали километры трущоб. Люди на крышах собирали белье, жарили хлеб, кто-то смотрел прямо в вагон. Тысячи незнакомых судеб и жизней касались нас и улетали в бездну.

На одной из станций зашла нищая старуха. Она запела хриплым голосом и притворно зарыдала. Ее песня и слезы, сделанные водой или вызванные луком, пугали, как колдовство. Мне хотелось, чтобы Климент Радж обнял меня, но он сильней высунулся в раскрытый проем, повиснув над городом. Его лицо и волосы ловили ветер. Он улыбался, будто видел кого-то в стремительной темноте.

Мы сошли на Манавели. Колеса застучали по рельсам, эхо разлетелось по бетонным пустотам станции, завыло.