Залив девочек

– Я продал свой мопед, несколько папиных ножей, инкрустированных камнями, – сказал Климент Радж, когда стих поезд, – я заплатил одному человеку за визу. Скоро она будет готова.

– Это надежный человек? – спросила я. Я хотела, чтобы человек обманул, и Климент Радж никуда не уехал. Наш наставник Ганеш научил бы его всему. Он знает, как воплощать месиво внутри души в изящную форму. Незачем ехать на другой угол мира, когда дома есть свои мудрецы.

– Очень надежный человек. Один хороший друг дал мне его номер.

Климент Радж был всем для меня: землей и небом, океаном, воздухом, чтобы я дышала. Я решила, что если я не выдержу разлуку, то мне придется покончить с собой. Сейчас это кажется даже смешным. Я выдержу что угодно.

Мы вошли в путаницу лачуг, которые тесно жались к темному зданию станции.

– Пойдем скорее, здесь живут local people[44].

Местные готовили ужин возле дверей, разговаривали, поглядывая на нас. Улочки освещал слабый свет керосиновых ламп из дверных проемов. Люди не закрывали своих жилищ, было видно, как на полу лежат старики и ползают маленькие дети.

– Всех их засуха сюда привела, – сказала я. – Город выпил всю воду вокруг, почвы истощились, в деревнях больше нет работы.

– Я знаю, – ответил он.

Дом Климента Раджа стоял между кварталом белых вилл и муравейником бедняцких хижин, на границе миров. Обычный дом в четыре этажа, с запахом кошек, тряпок и бириани на узкой лестнице, где светильники помутнели от мертвых тел насекомых; с обувью на площадках у квартир, откуда раздавались возгласы вечерних программ.

За фанерной дверью была комната, которую он снимал. Воздух в ней пропах сигаретами и клеем. Несколько человек поднялись со своих мест, поздоровались, склонив головы, и ушли. Сказали, что им надо на ужин в чайную.

Кругом валялись эскизы и краски, на полу некуда было вступить от глины, картона и ватмана, брошенных оригами. Кто-то делал человеческие уши из гипса, гипс был еще влажным. Все стены покрывали карандашные наброски, полки с книгами и смятыми футболками. В этой же комнате стояли плита и раковина, столешница, заставленная посудой. На ней были следы разлитого чая и сломанное на половинки хозяйственное мыло. Возле окна с видом на станцию и шиферные крыши лачуг висела картина без рамы: из вымени женщины-коровы человеческие детеныши сосали молоко.

Он сказал мне: «Твоя одежда. Сними ее. Пока их нет, они могут быстро вернуться». Я подумала, что зря я пришла, здесь слишком ужасно. В комнате даже нет места для людей, только для картона, ветоши, палочек, из которых они делают кисти. Где они все здесь ночуют? Но я так его любила. И люблю до сих пор. Он тоже был сам не свой, тонул в своем внутреннем озере. Убрал с кровати чьи-то рубашки, кувшины, газеты и листы. Он подстелил полотенце со стены на место, где только что сидели эти ребята, и я легла туда. Я подумала, что упаду, как там было узко, подумала, что мы, люди из страны Камасутры, не имеем понятия, как заниматься любовью. Моя кожа покрылась мурашками стыда. Потом живое и теплое запульсировало, зашевелилось во мне, как летучий корень баньяна.

* * *

Мы закончили наши картины вовремя. Их развесили в галерее в Бесантнагаре. Приглушенно играла тамильская музыка, нагнетала ритм барабанами и тосковала тростниковыми дудками. В глубине мелодии тоже жило древнее нечто, и ближе всего подкрадывалось оно, когда музыка играла негромко. Но было не страшно, весело: люди шли смотреть наши работы. Заказчица Решам, ведущая канала, объявила о выставке в своей программе.

Галерея была особенным местом в Бесантнагаре: сплетением домов в китайском стиле, с внутренними двориками, черепичной крышей и колодцем. Галерею построил один человек в память о женщине-танцовщице, которую любил, но она умерла. Как сумела оставить она в его сердце такую рану, что он захотел застроить ее целым домом? Заполнить живописью, танцами, музыкой, спектаклями (в этой галерее проходили самые разные события, связанные с искусством).

Люди блуждали по узким переходам выставки, разговаривали возле картин. Я видела, что им нравится моя работа, и во мне рождалась новая смелая девушка, которую теперь медленно убивают. Эта девушка решила тогда, что будет рисовать каждую свободную секунду жизни. Рисовать все, что только есть: детей, стариков, маяк Марины, волны Бэя, кастрюли у окошка в кухне, пальмы возле колониальных строений, женщин на балконах Майлапора. Та смелая девушка так хотела быть проводником, который покажет людям зыбкую красоту привычных вещей.

* * *

Еще шесть раз приезжали мы в комнату Климента Раджа, и с каждым разом, с каждым моим дыханием он прорастал в меня, как сильное гибкое дерево прорастает в хрупкую стену человеческого жилища.