Залив девочек

В детстве требуется время для понимания, что такое брамин. Ваши друзья в школе едят яйцо, а ты смотришь, как у них во рту перемешивается белок и желток, осыпаясь в рыжую пыль школьного двора. В нашем доме яйцо было подобно ручной гранате, а курица – атомной бомбе. Яйца (но не птицу) могла поесть служанка, сварив себе в маленьком очаге во дворе. После чего бабушка долго разгоняла воздух полотенцем.

О, ортодоксальное семейство! Никакого лука и чеснока, даже помидоров. От вида мяса мою маму могло стошнить. Никаких объедков, всегда свежая еда. Служанку с ее ослепительными ногтями пускали в кухню только после полного омовения в крошечном туалете для слуг возле черного хода. Мы сами ели после купания и молитвы. Школьную одежду я меняла на домашнюю в узкой передней у черного хода.

Стены уборной увидели ужас моей первой крови. Мама мягким, но настойчивым движением отвела меня в маленькую пустую комнату возле черного хода: «Ты должна посидеть здесь, девочка, переждать». Она и сама каждый месяц сидела в той комнате и вышивала при свете лампы. Эти вышивки никуда не использовали, они так и лежали на полу у двери. «Не порти свою кровать и другую мебель в доме, – сказала она, – спи пока здесь, я дам тебе циновку и шелковое покрывало. Шелк очищает». Я хотела играть с детьми на дороге. «Сиди, никуда тебе ходить не надо. Ты загрязняешь». Я заплакала и стала спорить. Я пошла к отцу: «Можно я выйду погулять с друзьями?» Он помолчал и, видно, не найдя, как объяснить запрет тринадцатилетней девочке, сказал: «Хорошо, только никогда не прикасайся к пуджа мандиру[47] и ешь в той комнате, где мама тебе постелет».

* * *

В детстве у меня всегда были деньги, потому что я браминская девочка. Среди соседей жертвовать браминам считалось хорошим поступком. Многие соседи прикасались к моим ногам и ногам моих родителей. Кроме семейства Дас, конечно. «Ты хорошая девочка, но я не люблю все эти религиозные штучки», – говорил ее отец. Если мы посещали дома знакомых из других общин, например, папиных коллег, они, боясь оскорбить нас, не предлагали никакой еды и подавали только прохладительные напитки. Часто мы уходили из гостей голодными.

Сначала я ходила в государственную школу. Уроки истории были ужасны. Книги и учителя изображали брахманов мясниками, оборотнями, которые напитывали себя, высасывая кровь невинных людей. Одноклассники посматривали на нас, детей Маллешварама, и шептались. В наших учебниках были главы, посвященные тому, как брахманы угнетали другие касты. Подростком я постоянно задавалась вопросом, о каком угнетении они говорят?

У нас даже не было своего дома, только арендованный. Когда-то дедушка владел землями в деревне, и это давало ему власть. После потери земель из-за реформ он приехал в город и ничего не имел больше. Правда, они с бабушкой время от времени любили искупаться в потерянном величии. «А ты знаешь, что мы были самыми крупными землевладельцами в моей деревне? Мой прадед сделал трость из золота и был главой панчаята двадцать лет подряд!»

Потом меня перевели в частную индуистскую школу. Она называлась «Джайнавашини скул» – школа знаний. Там я поняла, что быть брамином нормально, это одна из форм существования в пестром орнаменте культуры. Я полюбила учиться, с блаженством слушала каждое слово. Другие девочки в школе тоже были такими. Мы почти не отличали действительность от книг. Написанное втекало в реальность и наполняло дни терпкими ароматами. Мы без конца обсуждали романы и переписывали в тетрадку стихи. Мы, девочки, выросшие на классической поэзии, полюбили новые голоса нашей страны: пенджабского поэта Амарджита Чандана с его миром первых кинотеатров, дядюшек фисгармоний; Гаджан Джил, что так внезапно и смело говорила о желаниях, пробуждающихся уже тогда в наших школьных телах; Делипа Читре, в чьих строках гулял свободный ветер Бомбея; Арвинда Кришну Мехротру с похожими на зимний ветер стихами, которые я так нежно переписала в тетрадь. Где та тетрадь сейчас? В доме моего детства чужие люди.

Если б сочинение стиха могло
Воплотить ее, я бы писал,
Речью, строфами переполняя
Больше, чем молекул нужно телу,
Коже, ткани. Я бы даже дал ей ее мать.
Стриженые ногти, светло-карие глаза.
Видел я ее лишь раз в окно,
Когда поезд проносился желтым полем,
Было холодно, она в поблекшем платье.
Будто бы сказать хотела что-то

[48].

Мы любили тонкие настроения. Мы обожали знания как нечто живое, как цветы, зверей, деревья, реку. Знания были нашим воздухом, листьями наших садов.