Залив девочек

Такими же были семьи, в которых мы росли. Моя бабушка разгадывала кроссворды до тех пор, пока не оказалась на смертном одре. А дедушка говорил: «Ты должна идти по светлой тропе. Честность и хорошие привычки – это ожидаемые вещи от девочки из семьи брамина. Брамины несут ответственность за других, мы должны помогать людям, выводить их к добру. Ты знаешь, что твой прадед служил в храме?» – «Да, дедушка».

Мы, брамины, рано выходим замуж, даже юноши. Дедушка и бабушка ушли. Родители болели последние годы. Они хотели лучшего для меня, они хотели чистоты. Им понравился мой муж. Они так любили чистоту.

* * *

Я заметила, что стою у окна с авторучкой, щелкаю ей как сумасшедшая. Рука моя вспотела, оставив на авторучке влажный след. Странно, что тело еще может выделять пот. Это давно уже не тело той девочки, омытой в серебряной воде. Другая страшная женщина завладела этими руками, грудью, бедрами, животом. Мертвая женщина.

Если моему мужу вдруг удастся зачать сына, не станет ли этот ребенок таким же мертвым, как мы? Мой муж скажет, что я его мать, но разве может камень быть матерью?

Я подхожу к окну и смотрю на людей, отогнув штору. Они умеют смеяться, шуметь и кричать. Кричат они дурные слова, а в другой день беседуют, как будто не могут жить друг без друга. Они живые, и дети их живые. А мы мертвы, даже то, что мой муж совершает страшное преступление, не вызывает во мне страха. Мне все равно где жить, здесь или в тюрьме. В тюрьме хотя бы есть запахи, а этот дом пахнет только камнем и выцветшими страницами.

Я пошла в кладовую, зажгла свет и долго стояла между полок, заполненных ненужной едой. Мой муж запасся всем, будто впереди долгие годы войны и изоляции. Чай, приправы, его любимый миндаль. Я взяла холщовую сумку, в которой разносчики передают яблоки по утрам. Сложила туда того-другого: сухофрукты, консервированное манго, орехи. Потом на скорую руку я напекла лепешек и потушила баклажан. Сложила все в старый термос. Новый-то отправила моему мужу на работу. Я знала, что нужно торопиться, пока он не вернулся. Время, которое давно не двигалось, вдруг побежало.

Я открыла шкаф, взяла несколько платков и два шальваркамиза. Поняла, что сумка не годится. Из этого дома никто никуда не ездил, где же взять дорожную сумку?

Я нашла большой мешок из-под риса под самой нижней полкой в кладовке. Видно, мыши прибегали, погрызли немного. Ничего, я переложила все в этот мешок. Мешок я поставила у входа и вернулась в кладовку. Мне теперь нужно было еще кое-что найти.

Аафрин

Люди кричали и плакали, как будто последний день в жизни, а потом стали расходиться. Хозяина увели полицейские. А я все скручивала нитку.

– Дети, если кто-то еще здесь есть, выходите! Мы закрываем фабрику.

Женщина с бумажным лицом подошла ко мне и стала говорить непонятные слова. Она взяла меня за руку и повела. Нитка повисла в воздухе и медленно поплыла к катушкам. Я увидела, что все дети до последнего ушли, осталась только я.

Женщина из бумаги что-то говорила добрым голосом. От нее пахло, как будто нарвали целый сад цветов и сложили вокруг этой женщины.

– У тебя есть мама? – спросил полицейский.

Я закивала, я хотела ему все рассказать, но только слово подступало в рот, я начинала задыхаться. Я только махала руками, чтобы руки помогли сказать. Кожа на моих пальцах слезла, на ее месте росла новая кожа, светлая, почти как у бумажной женщины. Бумажная женщина смотрела на мои пальцы, как на жалостных котят. Руки ничего не могли объяснить. Только рот бы смог.

Женщина говорила с полицейскими. Я поняла, что бумажная хочет одно, а полицейские этого не хотят. Они говорили и говорили на непонятном языке, что у меня загудело в голове. Бумажная – свое, а полицейские – свое. Потом полицейские поняли, что бумажную не победить, она будет всегда хотеть то, что она хочет. Еще бумажная дала полицейскому деньги, взяла меня за руку, и мы поехали на машине.

Раньше, когда я жила в своей деревне, я ходила только пешком в поле и обратно домой. Теперь я знала автобус, знала поезд, знала рикшу и вот узнала полицейскую машину. Я гордилась перед всеми, мимо кого мы ехали. Мы поехали по Канчипураму, а потом по дороге в поле. Я смотрела, не идет ли моя мамочка, а потом уснула.

А когда я проснулась, то оказалась в таком большом городе, что даже невозможно представить. Я думала, самый большой город Канчипурам, но этот город был как много-много Канчипурамов. Там поезда ходили почти по небу, потому что не помещались в этот город. Там и машинам негде было ехать. Машина, в которой мы сидели, стояла и не ехала практически. Все машины гудели, потому что им не было никакого места. Воздух пах грузовиком, на котором в нашу деревню привозили воду. Я не могла понять, зачем нужны машины, если они не едут и все просто в них сидят целый день? Я думала, что нам надо выйти. Или мы всегда так будем сидеть?