Залив девочек

Маленькой мама кормила меня со своей тарелки: «Кушай, девочка, кушай, боги смотрят». Я любила богов, они были волшебные, нежные, многорукие, у них были свои звери. Я любила животных. На улице я всегда гладила головы собакам. «Мой руки трижды, прежде чем войдешь в дом, девочка. Уличные звери нечистые. Мой между пальцами и до локтя». Я мыла руки под краном возле дома, а мыло падало и ускользало в ручей, на дорогу, к нему приклеивались былинки. «Помой ее как следует, чтоб она могла войти в дом, – говорил отец. – Ты видишь, ее пальцы не держат мыла».

Надо мной плыли разные голоса: матери, отца, дедушки, бабушки. «Хватит кормить ее из своей тарелки. Время подошло. Она больше никогда не должна касаться чужой посуды». Тарелку, как и взрослым, обставили чашами с прозрачной водой. Я играла водой, брызгала стол. В доме моего отца мы ели за низким столиком на террасе и всегда использовали ложки. «Ешь, обед заканчивается, не успеешь погулять до вечерней пуджи. Ешь красиво, девочка, боги смотрят».

«Пора учить ребенка игре на танпуре». Музыка мне не давалась, я портила старинный бабушкин инструмент. «Что ж, пусть тогда освоит живопись». На моих рисунках руки человечков росли из живота, а кошки походили на пыльные ураганы.

«Поэзия и история – вот что она должна знать». Легенды о богах и великих героях, гимны природе и чувствам людей окружили меня густым прекрасным пространством, запахами дождливых джунглей, деревенского солнца, резными стенами дворцов, прохладой храмов. Из книг в мою голову текли звуки, похожие на перебор чешуек и струн, на постукивание веток по стене дома, на долгий ветер, что скулит перед дождем в переулках.

Отец, грамматический нацист языка каннада, не терпел, если я коверкала слово или глотала букву. «Я прошу тебя – Са-ра-свати, а не «Срасвати». Нам не удалось сделать тебя похожей на нее (отец намекал на провал с танпурой[46]), но хотя бы произноси верно». Я старалась, побаиваясь отца, и речь моя стала мелодичной и гладкой, как камешки, отполированные ручьем.

* * *

Утром, спустив ноги с кровати, мы просили прощения у матери-земли за то, что ступаем на нее. С самого детства я ходила с мамой в тирху. Сначала мы шли в тирху, а уж потом завтракали.

Иногда я оставалась с бабушкой, мы делали ванные для наших богов и меняли им одежду. Это было как игра в куклы. Переодев богов, бабушка разливала воду в маленькие кувшинчики: для солнца, для растения базилика. Она украшала святилище гирляндами свежих цветов и зажигала благовонные палочки.

После этого можно было идти к столу, накрытому нашей особенной служанкой, выбранной из десятков женщин Бангалора и пригородов за белые, как слоновая кость, ногти. Над столом колыхался кофейный пар. Да, я пила кофе с тех пор, как была маленькой девочкой. Мы не использовали слово «завтрак», мы говорили: «Давайте выпьем чашечку кофе».

Вечером я читала наизусть мантру Саямсамдхья, мерцая электрической звездочкой – заграничным подарком знакомых. В девять лет мама научила меня безупречному ранголи. В тот же год я начала изучать санскрит, выворачивая язык назад на звуке «л», путая поначалу долгие и короткие гласные.

Отчитав тексты, заданные мне отцом, я выпрыгивала на улицу в золотистом хлопковом сари. Отец не хотел, чтоб я носила джинсовые ткани. Тогда уже многие дети в Маллешвараме бегали в шортах на подтяжках и в юбках с карманчиками. «Это строго запрещено для нашей дочери. Ткани должны быть из чистого материала».

После стрижки мы входили в дом с черного хода, мама тщательно мыла меня, поливая водой из таза, в котором весь день пролежало серебро. Никакого обстригания ногтей по вторникам, пятницам и после шести часов вечера.

Мы жили на краю Маллешварама, в конце нашей улицы уже начинались кварталы людей других каст. У меня была подруга по фамилии Дас, из шудр, и подруга по фамилии Верна, из кшатриев. Я приходила к ним и замечала разницу в нашем обращении с тарелками. Я никогда не прикасалась к своей тарелке левой рукой, тогда как остальные свободно пользовались обеими руками.

В нашем доме, как только я касалась тарелки, из которой ела, то не могла больше трогать ничего другого, даже если рука моя была сухой, без капли масла или частицы пищи. «Следи за чистотой, пожалуйста». «Боги смотрят» уже не прибавляли, я и так знала – они всегда следят, чтобы я не растеряла достоинство.

Я привыкла не задевать губами стакана. В доме Дас пили, причмокивая, а тарелки могли поставить на кровать, на пол, на собственные колени и смотреть телевизор, не замечая упавших крошек. Я удивлялась: «Такие богатые, а едят как попало», но я любила эту свободу в доме Дас. Дедушка Дас владел двумя ресторанами. Ее папа был журналистом и социалистом, он постоянно спорил с дедушкой про угнетение и рабочих, рассказывал нам про Советский Союз.

* * *