Залив девочек

Да, слишком заранее и чрезмерно сильно полюбила я тот дом. Полюбила его крылечко с фонарем, которое видно через пальмовую рощу с дороги; окна, которые смотрят на вытоптанное крикетное поле. Чувствовала прохладу его стен. Я многое знала о месте, где вырос мой любимый, я ждала, когда мы поедем туда. Я хотела варить в его кухне суп с тонким вкусом корицы и гвоздики, подавать на завтрак свежие пышные чапати. Я бы вставала в сумерках, чтобы не тревожить его маму, эту магическую женщину, что родила самого необыкновенного на свете человека.

Я знала, конечно, что Климент Радж драгоценность для своей матери, и думала, что нужно будет стать ей другом, дочерью (может, получится?), дать ей понять, что я не собираюсь отнимать его у нее. Я жалела, что у меня нет близких замужних подруг, которые могли бы посоветовать мне, а бабушка слишком давно была молодой (впрочем, по рассказам, моя прабабушка ее приняла сразу). Я решила, что спрошу об этом у старших девочек, когда они приедут на праздник. Я собиралась жить на два дома, ведь оставить своих надолго я не могла. Посмотрела, что поезд из Кочи идет двенадцать часов, знала, что Климент Радж поймет меня. Эти мысли кружились в уме с утра до ночи, наполняя голову сладким туманом. «Я буду его женой, я буду спать с ним в одной кровати каждую ночь!»

Некоторые вечера я проводила на выставке. Мы вели экскурсии по очереди или вместе с другими художниками. Они стали моими первыми друзьями. С ними я научилась курить биди, громко смеяться, взахлеб обсуждать искусство. Как мы хохотали во внутренних китайских двориках галереи, с ними я переживала нечто похожее на новое внезапное и счастливое детство.

Когда люди останавливались у моей картины, внутри меня летели потоки маленьких звезд. Сначала я смущалась и потела, но скоро осмелела и рассказывала людям о картинах, окуная их в дебри своего города. Некоторые люди давали мне подержать часть их душ.

– Вам сложно, должно быть, жить здесь? – задумчиво спросил один иностранец.

– Почему же? Мадрас – хороший город, – ответила я, готовясь спорить.

– О, – ответил он, – да, но я все время чувствую, как будто нечто следит здесь за мной из темных окон, из подворотен, прячется в деревьях. Я кое-где бывал здесь, в Индии: в Мумбае, в Бангалоре, я объездил Гоа. Там такого чувства нет. Живые города, в них люди, вещи людей, солнце, а вот у Ченная – двойное дно. Я такое еще в России встречал, в Петербурге. Совершенный кошмар.

– Да, у Мадраса есть другие пространства, и нечто живет здесь с нами, – ответила я. – Простите, кем вы работаете?

– Я писатель. Нет, все-таки невыносимо жить под взглядом этого. Я чувствую, это смотрит даже с картин.

Я улыбнулась: наконец-то кто-то видит то же, значит, я не сумасшедшая.

– Да, оно с детства преследует меня, а я так и не привыкла.

С нарастающим наслаждением я показывала людям картины моих первых и последних друзей: строгий неоклассический Рипон-билдинг и рядом – белые исхудалые лошади, голые детишки конюхов на тротуаре под копытами; красную башню Центрального вокзала в океане черных человеческих голов; дворец оттенка рассвета, почти парящий в воздухе, с гаремными окнами, луковичными сводами (изысканный подарок королеве Виктории на очередной юбилей). И возле его стен с ажурной резьбой – торговцы дешевых плюшевых игрушек.

– Неужели это вы? – спрашивали многие о моем портрете.

Неужели это я – девушка с пышной грудью, без волос, обдуваемая теплым ветром?

* * *

В один из вечеров, когда я уже собиралась просить сторожа закрывать залы, на выставке появился мой будущий муж. От него пахло арабскими духами и благополучием, а великолепные часы на запястье затмевали наши картины. Имя его было вышито тонкими узорными буквами на манжете. Расстегнутый воротничок рубашки прошит лентой. Людей уже не было, и я все хорошо рассмотрела. Я всегда замечаю детали.

– Люблю Махабали, – сказал он задумчиво у моей картины. – Прекрасная работа, не скучная, по крайней мере. Хорошая выставка для человека, который немного понимает в искусстве: в ней есть сюжет. Простые люди устали от абстракций. Знаете, от всех этих цепей, подошв от ботинок, фотографий голых мужиков.

Я засмеялась.

– В последнем павильоне у нас как раз современное абстрактное искусство: работа с материалом. – Там висело наше панно во всю стену, которое мы клеили несколько месяцев.

– Хорошо, что не в первом, – сказал он.

Он долго бродил туда-сюда по залам, смотрел, будто выискивал что-то, заглядывал за картины, словно пытаясь найти нечто вроде моей спрятанной «Китайской эротики» между холстом и стеной.

Возле моего портрета на пляже он усмехнулся:

– А это кто нарисовал?

Я сказала.

– Этот Климентин явно на вас глаз положил, – и он окинул меня взглядом с ног до головы. Я подумала, что так смотрят на проституток, выбирая. – Климентин Раджи христианин?

– Простите, сэр, мы скоро закрываемся, – сказала я нежно. Мне стало смешно из-за того, как он неправильно называет имя моего любимого.

Он не слушал, продолжал кружить по залу, заглядывая в переходы на другие галереи.