Залив девочек

Звуки с первого этажа терзали меня, как ножи. Птицы с маленькими крыльями и телами кружили надо мной стаями, самые смелые подлетали и хватали от меня куски длинными крючковатыми клювами. Потом раскалывалась гора, начинала течь кровь. Кури-мар, зная все наперед по минутам, уже поднимался по лестнице. Я слышала его шаги на ступеньках. Он заходил, когда все текло и хлестало, выпадал огромный тяжелый сгусток, мой ребенок. Кури-мар собирал его в полиэтиленовый пакет. В последний раз я слышала – ребенок закричал: уа, уа. Моя дочка кричала. Я сказала: «Куда вы ее несете, она плачет», я сказала: «Верните мне ребенка», но мои губы были сухими, и кури-мар не услышал меня. Он кивнул мужу: «Она теряет много крови в этот раз, давай ей отвар из кожуры семи апельсинов, добавляй немного сахара». Он ушел, а ребенок все кричал из пакета, пока он шел по лестнице, все кричал на улице.

Много дней у меня держался жар. Мой муж был добрый, говорил: «Попей, Васундхара, попей, жена. Все нормально, скоро пройдет». Я думала, куда Кури-мар унес мою девочку, забрал себе или положил под дерево? Я боялась, что ее унесут собаки. Меня трясло так, что кровать ходила ходуном, стены прыгали, стучали зубы. Я хотела домой, очень хотела домой и не знала, где мой дом.

* * *

В этой спальне, где я уже умерла, и не раз, я полила керосином пол. Открыла старинную шкатулку, вырезанную из слоновой кости, забрала деньги моего мужа. Я полила площадку возле дверей девчонки. Она почувствовала, наверное, запах нефти, заскулила, заплакала.

– Погоди, погоди немного, – сказала я, и голос мой прозвучал ржаво.

Керосин был желтоват и похож на масло, которое моя мама щедро лила в тушеные овощи, масло капало на тарелку из пропитанных им насквозь баклажанов. Мне хотелось так же пропитать этот дом, чтоб керосин сочился из стен, тек на улицу.

Я полила ступени с краю, оставив с другой стороны дорожку. Я полила керосином возле стены, и он красиво растекся по гальке. Открыла шкаф и прыснула его на шелковые сари из Канчипурама. Их мягкое сияние и красота так и остались ненужными. На всякий случай я вынула еще одно простое домашнее сари с самой нижней полки, куда не попал керосин, и сложила в мешок к другим вещам.

Канистра закончилась, и я пошла за другой. Я облила ствол гульмахара во внутреннем дворе. Это дерево так ни разу не цвело, не качалось возле крыши красными цветами, как его сородичи, не осыпало лепестки под ветром.

На кухне я постояла минуту, вспоминая долгие дни у плиты, тысячи зерен риса, промытых моими сухими руками. Кухню я трогать не стала: вдруг рванет так, что загорятся другие дома. Я полила комнату, где я каждый день мыла ноги своему мужу и писала мертвые книги о мертвецах.

* * *

Когда керосин закончился, я взяла на кухне нож и поднялась к девчонке. От нее больше не пахло дорогой. В комнате стоял запах книжных страниц, ткани, запах моего мужа. Я увидела, что она боится ножа, боится меня, такой нечеловеческой и иссохшей.

– Там внизу у двери мешок, – сказала я, – возьми его и беги к храмам, спросишь у людей, как тебе уехать в город, где ты потеряла свою дочь. Я бы сказала тебе, но не знаю, какие автобусы теперь ходят.

Я чувствовала, как тоскую по разговорам. Я пожалела, что раньше не поднималась сюда и не говорила с ней как с сестрой. Не знаю, понимала ли она меня, я говорила на каннада, а она ведь знала только особый тамильский диалект.

– Спускайся по краю, – сказала я, надеясь, что она разберет мои слова, – там разлито масло.

Я отрезала ножом веревку, распутала ее руки, развязала рот. Жаль, что у меня не осталось керосина на эту комнату.

– Иди к храмам все прямо и прямо, скоро ты увидишь гопурами[54]. Что бы ни случилось, не оглядывайся. Иди и найди дочку, – я чувствовала, как оживает мой голос, как он становится звонким и мелодичным, каким он был во времена, когда я читала вслух поэзию. Я показывала ей руками, куда нужно идти.

Я вложила ей в ладони мешок, она смотрела на меня ошарашенно. Я почувствовала – кожа ее шершава, она знала много работы.

Потом она сжала мешок и побежала. Я закрыла двери, и петли скрипнули иначе, чем за моим мужем, легко, будто деревце чуть качнулось от ветра.

* * *

Я взяла на кухне спички, села на ступеньки. Стала думать, стала вспоминать все, что знала о джоухаре.

В старые времена, когда враг стоял на подступах к городу так близко, что уже и узор на щитах воинов можно разглядеть, женщины за городскими стенами разводили большой костер.

Мужчины шли на поле боя в одежде цвета шафрана, с листьями, дающими смелость, во рту. Они пели красивые гимны. Они знали, что поражение неизбежно, и из битвы не будет возврата, нужно лишь уничтожить как можно больше врагов. Это последнее сражение они называли Шака.

За городскими стенами женщины надевали красные свадебные одежды, наряжали детей, собирали драгоценности, шелк. Они также знали, что их ждет, когда захватчики ворвутся в город: оскорбление, изнасилование, рабство. Преданные жены бросались в огромный костер, как в воду.