Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

Приписка: Пожалуйста, не утруждайте себя письмами, напишите только — “я жив”; лучше одно холодное слово, нежели сто, исполненных злобы <...>»[210].

Ни Некрасов, ни Панаева не сдерживаются в выражении чувств, не щадят друг друга. Между строк читаются жгучая обида, плохо скрытая язвительность, намеренная холодность, утрата взаимопонимания — каждый хочет больнее уколоть, предъявить все счета. Казалось бы, дело идет к неминуемому концу.

Однако и эта длительная ссора все же закончилась примирением. Панаева приехала на дачу к Боткину, где прожила вместе с Некрасовым еще месяц и в конце августа вернулась с ним в Петербург. Боткин, не испытывавший особой любви к Авдотье Яковлевне, информировал Тургенева: «Она очень хороша теперь с ним: внимательна и женственна, — насколько она может быть женственной»[211]. «Страсть к разрывам» была на этот раз преодолена, но след оставила. Дальнейшее совместное существование воспринималось как жизнь после смерти, и былой близости быть уже не могло. Надо заметить, что Некрасов пережил эти четыре месяца без Панаевой очень тяжело: финал любви он метафорически осмысливал как финал жизни, что, впрочем, для его мироощущения было характерно. В стихотворении «Давно — отвергнутый тобою...» возникает многозначный образ обрыва, на котором стоит поэт, забытый своей возлюбленной и готовый броситься в волны; он знаменует границу, пролегающую теперь между прошлым и настоящим. Жизнь распалась на две части, которые сходны только внешне, на самом деле между ними пролегла непроходимая пропасть.

В дальнейшем как Некрасов, так и его подруга усиленно пытались восстановить отношения, и при этом оба понимали, что неизбежен окончательный разрыв. В 1856 году они совершили совместное путешествие за границу. Панаева выехала раньше, встретились они в Вене, потом перебрались в Италию, где сначала короткое время жили в Венеции и Флоренции, потом более длительное — в Риме. Отношения их кажутся вполне идиллическими, но в письмах друзьям Некрасов теперь откровенно рассуждает о возможности расстаться с Авдотьей Яковлевной, правда, пока как о теоретической. Он словно бы жалеет о восстановлении их связи. Видимо, прошлогодняя ссора многое изменила в его мироощущении, оставила рану, которую полностью залечить было уже невозможно. Иными словами, Некрасов не простил Авдотье Яковлевне попытки разрыва. Тургеневу он пишет об этом: «Девятый вал меня немного подшиб, — но в этом, кроме моей хандрящей натуры, никто не виноват. Полагаю, что если при гнусных условиях петербургской жизни лет семь мог я быть влюблен и счастлив, то под хорошим небом, при условии свободы и беспечности, этого чувства хватило бы на 21 год по крайней мере. А<вдотья> Я<ковлевна> теперь здорова, а когда она здорова, тогда трудно приискать лучшего товарища для беспечной бродячей жизни. Я не думал и не ожидал, чтоб кто-нибудь мог мне так обрадоваться, как обрадовал я эту женщину своим появлением. Должно быть, ей было очень тут солоно, или она точно меня любит больше, чем я думал. Она теперь поет и подпрыгивает, как птица, и мне весело видеть на этом лице выражение постоянного довольства — выражение, которого я очень давно на нем не видал. Все это наскучит ли мне или нет, и скоро ли — не знаю, но покуда ничего — живется. Вот тебе очень откровенное, хоть, может быть, и не очень поэтическое решение того вопроса, который меня занимал, когда мы с тобой прощались»[212]. Через полгода, вернувшись к Панаевой в Рим из Парижа, где он встречался с Тургеневым и Фетом, Некрасов отчитывается: «Я очень обрадовал А<вдотью> Я<ковлевну>, которая, кажется, догадалась, что я имел мысль от нее удрать. Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито, особенно когда она, бедная, говорит пардон. Я по крайней мере не умею и впредь от таких поползновений отказываюсь. И не из чего и не для чего! Что мне делать из себя, куда, кому я нужен? Хорошо и то, что хоть для нее нужен. Да, начинать снова жить — поздно, но жить мне еще можно — вот на чем я остановился»[213]. Как справедливо замечает исследователь, «эти слова во многом находятся в противоречии с несомненной устремленностью Некрасова в будущее, свидетельствуя скорее о том, что он как будто уговаривает себя. Ясно, что, если человек хочет жить, если еще надеется на будущее, такие отношения есть предвестие расставания, затянувшегося благодаря “оглядчивости” сердца, свидетельство тлеющей симпатии, страха остаться одному, разрушить сложившийся быт»[214]. Справедливость этих выводов подтверждается ближайшими событиями.