Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

«Кроткая и нежная» подруга реагирует на «ненавистное слово» своего ревнивого возлюбленного так неожиданно резко именно потому, что любит его и тревожится за их взаимное чувство. «Вспышки гнева, обидные слова, которые они периодически бросают друг другу, — только проявления подлинной любви и привязанности <...> Этот мотив ссоры, заканчивающейся примирением и только подтверждающей подлинность и глубину любви, станет одним из центральных в “панаевском цикле”. Примерно так и складывались отношения Некрасова и Панаевой в реальной жизни»[203]. Главная характеристика, которую поэт дает себе самому в этом стихотворении, — «безумный, но любящий». В некотором смысле противопоставление здесь даже излишне: нет никаких сомнений в том, что Некрасов искренне, глубоко и до безумия сильно любил Авдотью Яковлевну. Нет никаких сомнений в том, что и она платила ему взаимностью. Как могли, они соединили свои судьбы. Тем более горько сознавать, что слово «счастье» в его исконном значении неприменимо для описания их отношений и их союза. В нем было всё: скандалы, измены, многочисленные попытки разрывов, изматывающие объяснения, было ощущение полнейшей невозможности жить друг без друга и одновременно нестерпимости дальнейшей близости, были прощения, бурные примирения, периоды почти спокойствия, почти благополучия. И над всем этим царила горькая, трагическая, почти шекспировская по тону поэзия:

Постой!
Не я обрек твои младые годы
На жизнь без счастья и свободы,
Я друг, я не губитель твой!..
Но ты не слушаешь...

По оправданиям, которые слышатся в этих строках, легко восстановить упреки, которые адресовались Некрасову. Имелись ли у них основания?

Некрасов был человеком, с одной стороны, крайне неуравновешенным, вспыльчивым, горячим, активным и в определенных обстоятельствах до крайности энергичным, с другой — подверженным суицидальным настроениям, склонным к длительным депрессиям, унынию и мизантропии. Естественно, главным свидетелем этих состояний, на кого прежде всего обрушивались то ледяные, то кипящие волны некрасовских страстей, была Авдотья Яковлевна, сама зачастую становившаяся объектом раздражения или злой насмешки. Она вспоминала: «На моих глазах произошло почти сказочное превращение в наружной обстановке и жизни Некрасова. Конечно, многие завидовали Некрасову, что у подъезда его квартиры по вечерам стояли блестящие экипажи очень важных особ; его ужинами восхищались богачи-гастрономы; сам Некрасов бросал тысячи на свои прихоти, выписывал из Англии ружья и охотничьих собак; но нельзя, чтобы кто-нибудь видел, как он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему все опротивело в жизни, а главное — он сам себе противен, то, конечно, не завидовал бы ему... В хандре он злился на меня за то, что я уговаривала его изменить свой образ жизни, который доставлял ему по временам такие мучительные страдания <...>»[204].

Помимо постоянных и тяжелых припадков ипохондрии, Некрасов был подвержен болезненной мнительности. Тридцати двух лет от роду, он уже чувствовал себя смертельно больным — умирал от неизвестной горловой болезни, предполагая у себя самые страшные диагнозы. Доктора как будто поддерживали его уверенность в дурном исходе дела. Это умирание растянулось на годы, окрашивая жизнь самого поэта и его близких в самые мрачные краски. Авдотья Яковлевна рисует в своих воспоминаниях фрагмент их жизни в момент обострения болезни летом 1858 года: «Мы сидели в саду, Некрасов был закутан в плед, потому что уже давно стал чувствовать боль в горле, и в этот год голос у него совсем пропал. Он лечился у доктора Шипулинского, который находил очень серьезной болезнь его горла. Настроение духа у Некрасова было самое убийственное, и раздражение нервов достигло высшей степени. Он иногда по целым дням ни с кем не говорил ни слова. Ему казалось, что он должен скоро умереть, и трудно было отвлечь его от этих мрачных мыслей»[205]. Особенности своего темперамента: легкость перехода от крайнего уныния и ожидания смерти к ощущению полноты жизни и обратно, постоянная угнетенность выдуманным или настоящим недугом, неумение вырваться из сетей хандры — Некрасов великолепно отразил в лирике: