Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

Пунин со сноровкой художественного критика описывает внешность своей возлюбленной: «Галя некрасива, слишком мягкие черты лица сообщают формам какую-то расплывчатость, ее глаза под светлыми и потому маловидимыми бровями обрамлены тяжелыми, припухшими веками, нос ее не очерчен одной определенной линией, он слабо характеризован и “сбит” в рисунке; более выразительны ее губы, но их портит та же расплывчатость форм, то же отсутствие характерного рисунка. Много значительнее овал ее лица, мягкий, тончайшего психологического смысла, сообщающий какую-то особую и загадочную таинственность всему лицу, напоминающему типы Леонардо или, по крайней мере, Луини. Этот овал, мягко поддержанный пышною прелестью бледно-золотистых волос, переходит с какой-то гармоничной последовательностью в линию шеи, гибкую, чувственную, напоминающую мне рисунок шеи в “La donna nuda” Эрмитажа»[252]. Пунин как будто пробует руку, чтобы вскоре после этой записи поместить в дневнике следующую — впечатление от первой встречи с Ахматовой: «Сегодня возвращался из Петрограда с А. Ахматовой. В черном котиковом пальто с меховым воротником и манжетами, в черной бархатной шляпе — она странна и стройна, худая, бледная, бессмертная и мистическая. У нее длинное лицо с хорошо выраженным подбородком, губы тонкие и больные, и немного провалившиеся, как у старухи или покойницы; у нее сильно развитые скулы и особенный нос с горбом, словно сломанный, как у Микеланджело; серые глаза, быстрые, но недоумевающие, останавливающиеся с глупым ожиданием или вопросом, ее руки тонки и изящны, но ее фигура — фигура истерички; говорят, в молодости она могла сгибаться так, что голова приходилась между ног. Из-под шляпы пробивалась прядь черных волос; я ее слушал с восхищением, так как, взволнованная, она выкрикивает свои слова с интонациями, вызывающими страх и любопытство. Она умна, она прошла глубокую поэтическую культуру, она устойчива в своем миросозерцании, она великолепна. Но она невыносима в своем позерстве, и если сегодня она не кривлялась, то это, вероятно, оттого, что я не даю ей для этого достаточного повода»[253]. Признаемся, что высокомерие Пунина и его искусствоведческая манера описывать внешность живых женщин, с которым сталкивала, сводила и разводила его судьба, тоже можно вынести не всегда. И — только учитывая частный характер дневниковых записей. Но ведь смотрел он на своих спутниц, наблюдал за ними, делал выводы, чтобы потом зафиксировать их в стилистике художественной рецензии, в процессе текущей жизни. Не говорит ли это об известной холодности и неспособности отдаваться захватившему чувству? Сам Пунин, однако, занимает нас постольку, поскольку ему выпала доля быть рядом с Ахматовой в течение целых шестнадцати лет.

Прежде чем приступить к рассказу об этих годах, скажем коротко, что в 1917 году между ним и Анной Евгеньевной (Галей) Аренс был заключен церковный брак, в 1921 году родилась их дочь Ирина. К тому времени, официально разведясь с Гумилевым (расстались они уже давно), Ахматова успела выйти замуж за ассиролога В. К. Шилейко, которого потом иронически называла своим «промежуточным» мужем. Вместе и порознь они прожили в браке четыре нелегких года. А. Г. Найман писал об этом: «О браке с Шилейкой она говорила как о мрачном недоразумении, однако без тени злопамятности, скорее весело и с признательностью к бывшему мужу, тоном, нисколько не похожим на гнев и отчаяние стихов, ему адресованных...»[254] Вот одно из них, написанное в период расставания. В нем есть и страстное свободолюбие, не позволившее Ахматовой остаться женой Шилейко, и благодарность за пережитое, и радость освобождения:

Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж — палач, а дом его — тюрьма.
Но видишь ли! Ведь я пришла сама;
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.
Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьется в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.
Теперь во мне спокойствие и счастье.
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу пустил.

С Шилейко, который до революции был домашним учителем детей графа Шереметева, а потом остался жить в отведенной для него «учительской» комнате, Ахматова впервые переступила порог знаменитого Шереметевского дворца на Фонтанке, где потом ей предстояло поселиться в квартире Пунина. Но до этого еще следовало дожить.