Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

Жена Пунина была посвящена в его отношения с Ахматовой. Как уж это произошло, судить невозможно. Вероятнее всего, он не слишком скрывал свою связь, Галя узнала о ней случайно и была тяжко поражена происходящим. Они жили в браке всего пять лет, маленькой дочери Ирине шел второй год. Вопрос о продолжении семейной жизни Пуниных встал перед всеми участниками этой драмы. Стоял он и перед Ахматовой: она видела безвыходность ситуации, чувствовала двойственность своего положения и хотела расстаться. «...Я спросил ее, — пишет Пунин, — что, если бы я был один, пришла бы она ко мне жить, ответила: “Тогда пришла бы”»[262]. В твердости этой позиции чувствуется и самоуважение, и ясность взгляда на жизнь. Совсем не то у Пунина. В смятении он записывает: «Ничего не знаю, что будет; не знаю, чего хотеть; выхода нет; если действительно не может, — нет выхода. Если бы даже в состоянии был разрушить дом, ничего бы не спасло; ну, на год пришла бы, а потом ушла бы все равно. Правильно сказала, если бы по-настоящему любила, никакие формы жизни не могли бы мешать разрушать. Не любит. Нет, не любит. Как жить, чем жить. Я ведь знаю, что люблю ее тайной, глубокой, настоящей любовью, люблю; эта любовь надолго, не скоро выйдешь, и выйдешь ли? и как, каким выйдешь?.. Но ведь и она с таким же правом может думать обо мне, что мало любит — дом хранит, какая уж тут любовь. Так вот и все, и иду все время в полжизни»[263]. Эти метания между женой Галей и женой (так!) Ахматовой Пунин будет испытывать еще долго, пока общий обиход не изгладит последних сомнений. Его мучения абсолютно понятны, как понятны испытания, которым он подвергал обеих женщин на протяжении шестнадцати лет.

Как воспринимала происходящее Анна Евгеньевна (Галя) Пунина? Поначалу вполне естественно — старалась отвоевать мужа. Убедившись, что ее усилия тщетны, решилась на разрыв, готовилась уйти от мужа. Ее мучения усугублялись тем, что с Ахматовой они были не просто знакомы. По желанию Пунина они приятельствовали — нужно было принимать Ахматову у себя, вместе выходить в свет. Конечно, такие рауты заканчивались зачастую тяжелыми эмоциональными всплесками:

«Тогда-то начались нескончаемые разговоры со слезами и рыданиями — Галя упрекала меня в подлости. Подлость, по ее мнению, заключалась в том, что я не говорю, когда хожу к Ан., что я не сохранил никаких, даже просто человеческих отношений к ней, Гале (как она могла это говорить, когда все мои отношения к Ан. разрушены из-за желания сохранить в доме Галю и беречь ее самолюбие) <...> что только притворяюсь, говоря о ценности дома и пр.

Обвинениям, как и разговорам, мучительным, ночным, не было конца. В субботу Галя целый день лежала и плакала, даже не поехала в клинику. Обо всем этом я ничего не говорил Ан., чтобы ее не расстраивать. К вечеру субботы Галя сказала, что она решила уйти от меня и переедет к Вере. Да, я обрадовался этому. Мне казалось, что это лучше для нее, Гали, что это наконец разрешит шестимесячное недоумение и тяготу, кроме того, разве мне не хочется все время мучительно и напряженно привести к себе в дом Ан. и жить с нею. Я обрадовался — и уж если говорить о моей подлости, то именно теперь и именно потому, что я не обнаружил этой радости перед Галей. Нужно мне было так и сказать: “Я рад, я хочу жить с Ан.”. Я же ничего не сказал и, наоборот, стал говорить ей об Ирине»[264].

В этом признании Пунина много правды: если бы он набрался мужества и не испугался последствий, если бы он в решительный момент, когда жена была готова к разрыву, не смалодушничал, а высказал то, что было у него на сердце («моя единственная воля, мое желание одно, мое индивидуальное, вправду, мое желание моего счастья — Ан., жить с Ан.»), — кто знает? Может быть, жизнь всех участников этой драмы сложилась бы куда легче, менее разрушительно для их отношений, да и для их личностей. Но он не смог в этот момент причинить боль самоотверженной, любящей его жене и с досадой записал в дневнике: «Ни на другой день и вообще ни в какой день Галя не ушла». Осознав, что сам перечеркнул для себя и своей возлюбленной возможность будущего, оправдывался перед Ахматовой: «...Я не отчаялся быть когда-нибудь с тобою, так думать неверно; но тронуть А.Е. (“убить ребенка”) я не могу только себя ради, не по силам и нельзя»[265]. Оправдание, конечно, ложное — речь шла не только о нем, но и о ней, которую он клятвенно заверял в своей любви. Свою вину перед Ахматовой Пунин ощущал очень отчетливо, не меньше, чем вину перед женой, но изменить расстановку сил был не в состоянии. Чтобы как-то выживать, следовало переложить тяжесть своей вины на плечи подруги, например, заподозрить ее в тайной холодности: «Вот почему я говорил о твоей любви, и я действительно мало ее чувствую, не говорю, что ты плохо ко мне относишься — только любовь ли это?»