Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

Видимо, Ахматову эти предположения приводили в бешенство, влюбленные ссорились, мучительная тяжесть, как они сами выражались, «гибельность» их взаимного чувства ощущалась в полной мере. И при этом их связывала «нечеловеческая» близость и нежность. Встречаются они часто, преимущественно в квартире на Фонтанке, в которой Ахматова жила со своей подругой художницей и актрисой Ольгой Глебовой-Судейкиной, часто уезжавшей на гастроли. Пунин констатирует: «Ежедневно с Ан. <...> Счастлив с нею, но несчастен, что не могу быть навеки с нею. Год уже как мы вместе, если только можно назвать годом вырванные у жизни дни и часы»[266]. И вскоре после этого: «Ан. перестала писать стихи; почему это, что это значит, вот уже год, почти ни одного стихотворения? Она говорит, что это от меня»[267]. Сама Ахматова описывала свое состояние так: «Очень уж я тебя люблю, это нехорошо, — нехорошо так на одном встать; нельзя иметь одну точку, человек должен распространяться как-то»[268].

Да и как иначе можно было бы объяснить дурную бесконечность этого романа? Ахматова была еще молода, немного за тридцать, и очень хороша собой. Впоследствии ее петроградский приятель Г. В. Адамович писал: «Анна Андреевна поразила меня своей внешностью. Теперь, в воспоминаниях о ней, ее иногда называют красавицей: нет, красавицей она не была. Но она была больше, чем красавица, лучше, чем красавица. Никогда не приходилось мне видеть женщину, лицо и весь облик которой повсюду, среди любых красавиц, выделялся бы своей выразительностью, неподдельной одухотворенностью, чем-то сразу приковывавшим внимание»[269].

Понятно, что у Ахматовой было немало поклонников и имелась возможность выбора. Понятно, что она была требовательна к мужчинам, ценила свою независимость, связывая ее в том числе с возможностью писать — в своем даре не обманывалась, трезво оценивала его масштаб. Ахматова была известна, собственная слава в это время уже прочно вошла в ее мироощущение, она примыкала к синклиту первых поэтов современности, среди которых ценила прежде всего Мандельштама. Как писал К. И. Чуковский, «это та самая Анна Ахматова, которая теперь — одна в русской литературе — замещает собой и Горького, и Льва Толстого, и Леонида Андреева»[270]. Она жила очень бедно и в бытовом смысле крайне неустроенно, часто и серьезно болела. Российскую действительность ощущала как апокалиптическую, ничего хорошего в будущем не предвидела, к смерти относилась буднично, иногда — даже излишне заинтересованно, как это было положено между представителями эпохи модерна. Однако истеричности не было в ее натуре. И то чувство, которое захватило ее, видимо, саму ее пугало и удивляло. Самым страшным скорее всего оказалось отсутствие вдохновения. Она не могла писать. Этим объясняются и приведенные выше слова: любовь к Пунину стала той точкой, на которой жизнь переломилась, и Ахматова понимала, насколько это опасно. Понимала — и сделать ничего не могла. Ее горделивые самоаттестации еще звучали в ушах:

Я-то вольная. Все мне забава, —
Ночью Муза слетит утешать...;
А, ты думал — я тоже такая,
Что можно забыть меня
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня;
Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж — палач, а дом его — тюрьма.

Но в новой реальности всё выглядело иначе. Узнать себя в зеркале своей поэзии Ахматова уже не могла. Трудно представить себе, с какими чувствами она переносила то унизительное и отчаянное состояние, в которое вольно или невольно ставил ее с самого начала Пунин, деля свою любовь между нею и женой Галей, не имея сил сделать выбор, предоставляя женщинам решать, как дальше сложится их общая жизнь. Жене он писал: «С трепетом читал Ваше письмо и “привет А.А.” — милый, как женщина много все-таки может. Неужели мы не сумеем устроить и дальше жизнь вместе и живую и теплую? И если без страданий уже нельзя, то хоть без бессмысленных страданий и бессмысленной ревности. Не уверяю, конечно, но, кажется, что это больше зависит от Вас, чем от меня»[271].