Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

ак писал Владислав Фелицианович Ходасевич в своих воспоминаниях, обезлюдевший после революции, обедневший, находящийся на краю гибели Петербург внезапно приобрел невиданное до той поры величие. Городу оказалось к лицу его несчастье: улицы словно выпрямились, по ним больше не ходили конки и трамваи, между камнями мостовых пробивалась трава, дома приобрели несвойственную им дотоле стройность, которая раньше была присуща только дворцам. Город начал жить странной, полупризрачной жизнью. «Конечно, к нему ничто не прибавилось, он не приобрел ничего нового, — но он утратил всё то, что было ему не к лицу. Есть люди, которые в гробу хорошеют: так, кажется, было с Пушкиным. Несомненно, так было с Петербургом. Эта красота — временная, минутная. За нею следует страшное безобразие распада. Но в созерцании ее есть невыразимое, щемящее наслаждение. Уже на наших глазах тление начинало касаться и Петербурга: там провалились торцы, там осыпалась штукатурка, там пошатнулась стена, обломилась рука у статуи. Но и этот еле обозначающийся распад еще был прекрасен...»[325]

Это описание и само рассуждение об умирающем прекрасном городе очень характерно для Ходасевича, кажется, всегда находившегося на грани между жизнью во всей ее красоте и подлинности и смертью с ее «безобразием распада» и умеющего одинаково остро ощутить как то, так и другое. Примерно так же он пишет о литературе, расцвету которой способствовал острый трагизм повседневности: «Может быть, не случайно в те дни Ахматова, Гумилев, Сологуб писали свои лучшие стихи, а Белый приехал в Петербург, чтобы написать “Первое свидание”. Блок уже не писал стихов, но так читал старые, что нельзя забыть этих чтений. Три смерти, три бедствия, стрясшиеся одно за другим, — смерть Блока, убийство Гумилева, самоубийство Анастасии Чеботаревской — придали тем годам отпечаток сугубо трагический, но те, на чью долю выпало горестное счастье жить тогда в Петербурге, знают, что все-таки, вопреки всему, несмотря ни на что — это было счастье»[326].

В чем заключалось особое счастье Ходасевича в это непростое для всех время, станет понятно чуть позже. А пока попытаемся пояснить его особые и тоже очень неоднозначные отношения с Петербургом, городом, которого он поначалу не любил и сторонился, но внезапно оказался его убежденным адептом. Чего стоит одно сравнение умирающего Петербурга с Пушкиным в гробу! В контексте творчества и взглядов Ходасевича на искусство всё, что так или иначе связывалось с Пушкиным, имело огромное значение.

Москвич по рождению и большей части прожитой жизни, Ходасевич приехал в Петербург в конце 1920 года по совету и зову Горького, с которым был дружен. Этот переезд значил для Ходасевича многое: не только практическое выживание, но и очевидную перемену в статусе. Если московские мэтры его все еще воспринимали как «мальчишку» и всерьез к нему не относились, то в Петербурге на него смотрели совсем иначе. Здесь он сам чувствовал себя мэтром. Так что идея переезда, да еще высказанная Горьким, на поддержку которого теперь можно было рассчитывать, вероятно, очень приободрила Ходасевича, жизнь которого в старой столице шла безрадостно, а особенно трудно далась зима 1919/20 года.

С женой Анной Ивановной и ее сыном Гариком они обитали в холодной, фактически неотапливаемой комнате в полуподвальном помещении. Из комнаты окно выходило в кухню — этим теплом кое-как согревались, однако температура редко поднималась выше пяти градусов. В автобиографии Ходасевич писал: «Колол дрова, таскал воду, пек лепешки, топил плиту мокрыми поленьями. Питались щами, нелегально купленной пшенной кашей (иногда с маслом), махоркой, чаем и сахарином. Мы с женой в это же время служили в Книжной Палате Московского Совета: я — заведующим, жена — секретарем. К весне 1920 г., выпустив “Путем зерна”, — слег: заболел фурункулезом. Эта весна была ужасна. Дом отсырел, с окон в комнату текли потоки талого снега. Я лежал. Жена днем на службе, потом — за кухарку, потом — за сестру милосердия. Своими руками перевязывала по двадцать раз все мои 121 нарыв (по точному счету)»[327]. К осени стало легче, нарывы начали сходить, здоровье медленно поправлялось, но несчастья на этом не кончились. Нежданно-негаданно полубольного, слабого, надломленного Ходасевича, всю свою жизнь прожившего с белым билетом, признали годным к военной службе. Спас его Горький, который и впоследствии не раз приходил на помощь. Он лично отвез Ленину просьбу Ходасевича об освобождении от службы. В ту же осень ограбили квартиру, утащили последнее, чем владели хозяева, — одежду. В таком отчаянном настроении и состоянии духа Ходасевич и его семья оказались в Петербурге, который он всегда будет называть именно так, как город назывался при Пушкине, не соглашаясь ни на какие перемены в его имени: Петрограда и Ленинграда для Ходасевича как бы и не существовало.