Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

Как Инна пережила известие о смерти Шпаликова, неизвестно. Наталья Фокина рассказывала, что после гибели мужа Инна позвонила ей по телефону с оправданиями, она хотела снять с себя вину за происшедшее. И на вопрос, какое это имеет теперь значение, ответила примерно так: это имеет огромное значение, потому что меня могут перестать снимать. Не стоит воспринимать эти слова как проявление крайнего эгоизма, скорее их надо понимать как декларацию страха перед будущим и отчаяния. Ее фактически и не снимали вне всякой связи с трагедией Шпаликова — раз в несколько лет, в эпизодах. Только Швейцер продолжал приглашать ее на съемки: в «Маленьких трагедиях», «Мертвых душах». Роли, однако, были далеко не главными. Он же выхлопотал для Инны звание заслуженной артистки России, которое ничего в ее судьбе не изменило.

Инна Гулая уже шла по проторенному Шпаликовым пути — пила. Жизнь ее ни легкой, ни счастливой не назовешь: ролей не было, денег не было, она продавала свои платья, чтобы свести концы с концами. Сутками не выходила из дома и не хотела никого видеть. Круг знакомых, которые теперь старались избегать ее, редел, общение замкнулось на матери и дочери, живших теперь вместе. Однажды попав в психиатрическую больницу, Инна стала принимать сильнодействующие транквилизаторы, которые еще больше разрушали психику. Депрессия стала ее главным диагнозом. Инна умерла от передозировки снотворного в 1990 году, на шестнадцать лет пережив своего мужа. Смерть, настигшая Инну Гулая в 50 лет, освободила ее.

Дочка Даша стала актрисой, снялась в пяти фильмах. В 1990-м, в год смерти матери, она отказалась от дальнейшей карьеры, вычеркнула себя из кинематографа.

Геннадий Шпаликов — об Инне Гулая

* * *

Под ветром сосны хорошо шумят,
Светает рано. Ты не просыпайся,
Ко мне плечом горячим прикасайся,
Твой сон качают сосны и хранят.
Тебя держу, тебя во сне несу
И слышу — дятел дерево колотит,
Сегодня воскресение в лесу,
На даче, на шоссе и на болоте.
Покой еще не начатого дня,
Неясные предметов очертанья.
Я думаю, как ты вошла в меня,
В мои дела, заботы и сознанье.
Уходят в будни наши торжества,
Но по утрам хочу я просыпаться,
Искать слова и забывать слова,
Надеяться, любить, повиноваться.

* * *

Понедельник, понедельник,
Понедельник дорогой,
Ты пошли мне, понедельник,
Непогоду и покой.
Чтобы роща осыпалась,
Холодея на ветру,
И спала — не просыпалась
Дорогая поутру.

* * *

У меня была гравюра, собственно, это не гравюра, а черно-белый рисунок, вырезанный мною из журнала «Цирк». Там девочка с распущенными волосами и в шляпе, сдвинутой на затылок, идет по проволоке, но пусть вас не смутят слова «в шляпе, сдвинутой на затылок», — здесь нет легкомыслия, никакой лихости, это прекрасная, легкая девочка в прозрачной юбке и в легкой шляпе, из-под которой ложатся на спину длинные прямые волосы.

Она висела у меня над столом, и я неизменно вспоминал о тебе, глядя на этот рисунок. Бывало так, что я приходил ночью и смотрел, как ты идешь по проволоке. Никого другого я не представлял на этом месте: ты идешь.

А теперь ты у меня пропала, я искал тебя все утро, а тебя нет. Пропала — и все тут. А может быть, тебя украли, хотя я точно помню, что ты просто упала вниз, когда я отколол от тебя кнопку и ты упала на стол, а после — бог знает куда — упала и пропала.

Я никогда не относился к тебе серьезно, но это только способ выражения, слова, формула.

Ничего не понимаю, мне и не нужно это понимать.

Вот что: пора все это кончать, все это не стоит разговоров, сил и проч.

Песенка