Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

От себя Шпаликову — как, впрочем, и любому другому человеку — деваться было некуда. Он стал кочевать по квартирам друзей, зачастую, боясь их побеспокоить, ночевал на чердаках, утром не помнил, где и как провел ночь. Чтобы протрезветь, часами стоял на улице перед расклеенными на стендах разворотами советских газет, которые прочитывал от корки до корки. Шел на почту и там на бланках телеграмм металлическим пером, которым в советские времена заполняли все почтовые документы, записывал новые стихи. Значительная часть их, конечно, бесследно утрачена. Кое-что Шпаликов подбрасывал в почтовые ящики своим друзьям, у которых проводил дни или ночи, — в знак благодарности за приют и тепло. Кто-то из них вспоминал, что Шпаликов в те времена носил с собой сумку, заполненную стихами, выуживал оттуда нужный лист, когда хотел поделиться написанным. Как это трагически напоминает другого неприкаянного поэта, во время своих скитаний по России в старой наволочке хранившего свои гениальные прозрения, — Велимира Хлебникова.

В 1972 году Ларисе Шепитько удастся ненадолго удержать Шпаликова от пьянства, она пригласила его сценаристом для фильма «Ты и я». Истосковавшийся по реальному делу, тот с радостью предложение принял. Во время работы над картиной она буквально ходила за ним по пятам, не позволяя сорваться. Но это помогло ненадолго. Чем дальше, тем больше Шпаликова тяготили нищета, бездомность, непризнанность, он уже ощущал предопределенность конца.

Драматург Александр Володин встретил Шпаликова в коридоре киностудии, когда тот работал над своим последним сценарием. В «Записках нетрезвого человека» Володин вспоминал: «Вид его ошеломил меня. В течение двух-трех лет он постарел, конечно, страшно. Он кричал, кричал: “Не хочу быть рабом! Не могу, не могу быть рабом”!». Володин дал этой сцене психологический комментарий, который явно выводит ее за рамки идеологической оппозиционности в общечеловеческое русло: «Как зависит дар художника от того, на какой максимум счастья он способен! У Шпаликова этот максимум счастья был высок. Соответственно, так же глубока и пропасть возможного отчаяния». Максимум счастья, конечно, был связан с целым рядом обстоятельств, не только творческих, но и личных. И фраза «не хочу быть рабом» равно отражала мироощущение не только Шпаликова-сценариста и режиссера, Шпаликова-поэта, но и Шпаликова-мужа, парадоксальным образом любящего свою жену и по-своему ей преданного. Зависимость любого рода была для Шпаликова трудно переносима, а Инна, вероятно, требовала зависимости. Да и вообще семейная жизнь по своей сути плохо соотносится с ощущением абсолютной свободы.

Шпаликов повесился 1 ноября 1974 года в Доме творчества в Переделкине, в том самом месте, которое связалось в его памяти с обожаемым им Пастернаком. Переделкину он и сам посвятил самые лирические свои строки. Но ни красота окружающего пейзажа, ни компания друзей в Доме творчества, ни сознание ответственности перед нежно любимой дочерью и сложно любимой женой, ни живительная сила поэзии не остановили его. Шпаликов не был рабом обстоятельств, он оставался свободным человеком в плену своей судьбы, несмотря на все препоны, которые ставили ему семья, власть, рутина повседневности. Добровольный уход Шпаликова — конечно, результат крайнего отчаяния, ощущения тупика, следствие разрушения организма, мучительно переживаемого унижения нищеты, но это и поступок абсолютно свободного человека. В своей предсмертной записке, оставленной Инне и дочке Даше, Шпаликов написал: «Вовсе это не малодушие. Не могу я с вами жить. Не грустите. Устал я от вас. Даша, помни». Помни о чем? Об отце или о том, к чему он пришел в результате крайней усталости, в том числе и от нее самой? Это тяжелое завещание не могло не сказаться на дальнейшей судьбе Даши.

Дочери было в это время 11 лет. Жила она то в интернате, то у бабушки, с родителями виделась не часто. Шпаликов ее обожал, тосковал о ней, посвящал стихи, трогающие искренним переживанием:

На ледяной реке —
Следы, дымы и звуки,
И варежка в руке —
Предчувствием разлуки.

К концу жизни мысли о Даше приняли форму подведения итогов. Уходя, Шпаликов ощущал, что не его творчество, а именно дочь — единственное наследие, которое он оставляет миру: «Все то, что на свете осталось, / Я именем Даша зову». Помимо прочего, Даша стала для отца живым воплощением той нереализованной любви, которая соединила когда-то его с Инной Гулая. В его любви к дочери обрела почву и любовь к женщине, жизнь с которой оказалась невыносимо тяжким бременем. Та же тема звучит и в прощальном стихотворении Шпаликова:

Не прикидываясь, а прикидывая,
Не прикидывая ничего,
Покидаю вас и покидываю,
Дорогие мои, всего!
Все прощание — в одиночку,
Напоследок — не верещать.
Завещаю вам только дочку —
Больше нечего завещать.