Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

В обиходе советского времени присутствие Цветаевой практически не подразумевалось. Хотя книга ее избранных стихотворений и вышла в 1965 году, благодаря дочерней преданности Ариадны Эфрон, но найти и купить это издание было невероятно трудно, а по прошествии нескольких лет уже практически невозможно. В школе Цветаеву «не проходили». Имя ее, однако, было известно, произносилось не только в тесном кругу посвященных, но и за его пределами, изредка мелькало в хрестоматиях и титрах, и положенные на музыку строки контрабандой звучали с экрана — «Мне нравится, что вы больны не мной...». Правда, имя и тем более биография были окутаны таким густым туманом, погружены в такую непроницаемую тайну, что для человека, с рождения прописанного в СССР, пожалуй, только имя и оставалось. Получить достоверные сведения о жизни и личности Цветаевой (они могли долетать только в искаженном легендой виде) было практически невозможно. Составлялись, переплетались и распространялись самиздатовские цветаевские сборники, включавшие всё, начиная с «Вечернего альбома». Понятно, что стихи «о юности и смерти» производили неслыханное впечатление на молодое поколение, привыкшее к звуку пионерских барабанов и идеологической ясности речевок:

Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти — слепоты куриной
И маков набрав букет —
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя...
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!

Или:

— К вам всем — что мне, ни в чем
не знавшей меры,
Чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне — прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность,
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру...
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.

Юношеские стихи Цветаевой, не исключая, конечно, ни «Вечернего альбома», ни «Волшебного фонаря», со многими существенными добавлениями из неизданной книги 1913—1915 годов, зачитывались до дыр старшеклассницами, которым предстояло еще дорасти до «Стихов к Блоку», «Психеи», «Ремесла» и многого другого. Вспоминается, однако, и иное сильное впечатление, — стихотворение вовсе не о любви, а о подвиге чешского офицера, поражавшее скорее не содержанием, а ритмом, рваными синтаксическими периодами, переменными длиннотами строк, причудливой просодией, подчеркнутой характерными для Цветаевой тире. Это уже потом стало известно, что характерными, а тогда просто сражавшее точностью фоносемантики: топот солдатских ног, звук выстрелов, аплодисменты ветвей и листьев — лесное эхо:

Топот сапог.
— Немцы! — листок.
Грохот желе

з.— Немцы! — весь лес.
— Немцы! — раскат
Гор и пещер.
Бросил солдат
Один — офицер.
Из лесочку — живым манером
На громаду — да с револьвером!
Выстрела треск.
Треснул — весь лес!
Лес: рукоплеск!
Весь — рукоплеск!
Пока пулями в немца хлещет —
Целый лес ему рукоплещет!
Кленом, сосной,
Хвоей, листвой,
Всею сплошной
Чащей лесной...

Немаловажен был и ударный финал, лингвистически противопоставивший риторическую ясность высокой латыни вульгаризованной немецкой речи, воспринятой через призму противостояния гуманистической цивилизации и нацизма:

— Край мой, виват!
— Выкуси, герр!
...Двадцать солдат.
Один офицер.