Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

Когда шестнадцатилетней Цветаева оказалась впервые в Париже одна (записалась на летние курсы по изучению французской литературы), она поселилась на Rue Bonaparte, как писала Эллису, «из любви к Императору». С этого эпизода отчетливо проявляется то качество Цветаевой, о котором нужно говорить подробно, настолько оно кажется существенным для всей ее дальнейшей судьбы. Еще совсем девочка, она властно присваивает себе важные для нее элементы реальности, которые, как правило, всегда связаны с крупными историческими фигурами, зачастую предстательствующими за целые эпохи. Иногда на месте реально существовавшего Наполеона может оказаться вполне легендарный Дон Жуан — так сознание Цветаевой осваивает культурное пространство, в котором все глубже и глубже укореняется ее талант. Пожалуй, страстное увлечение Наполеоном и его рано умершим сыном, неразрывно связанное в сознании юной Цветаевой с чрезвычайно привлекательной для нее идеей революции, — было ее первой сильной влюбленностью. «Единственное, ради чего стоит жить, — революция»[161], — пишет она в это время Петру Юркевичу, ровеснику, который говорил с ней на одном языке. Позднее, уже взрослой, признается А. В. Бахраху в своей юношеской любви к Наполеону, рассказывая о посещении Парижа: «...Кроме N (торжествующего NON всему, что не он) в Париже ничего не увидела. Этого было достаточно. <...> Я была героичной: то есть: бесчеловечной»[162]. Героичность была рождена эпохой, которую олицетворял в представлениях Марины Бонапарт, но бесчеловечность касалась не столько революционного ее настроя, а прежде всего влюбленности. Наполеон никак не мог обмануть ее ожиданий, он довольно быстро вырос в прекрасный символ, с которым можно было сравнить реальность — конечно, не в пользу последней. Сам же он стоял на своем пьедестале так высоко, что был недосягаем для житейской мути. Образ идеального героя хорошо описывает любовные устремления юной Марины. К героическому примешивается страдальческое — рядом с отцом-императором возникает образ принца, несчастного Орленка[163]. Трагедию Ростана Марина переводила еще в Москве перед отъездом и, почти закончив, узнала, что уже существует перевод Т. Щепкиной-Куперник. Однако воздействие на нее этого поэтического текста было необыкновенно сильным. В Париже она пишет стихи, посвященные Орленку, переживая историю столетней давности как актуальное настоящее, касающееся лично ее:

Твой конь, как прежде, вихрем скачет
По парку позднею порой...
Но в сердце тень, и сердце плачет,
Мой принц, мой мальчик, мой герой.

Портрет Орленка висит в комнате Цветаевой, которую она снимает в гостинице на улице Бонапарта, и сама она почти перевоплотилась в Элизу Камарата (Камерата, как ее называет Цветаева). При такой силе переживаний, казалось бы, несуществующих событий, давно ставших даже не историей, а литературным сюжетом (ведь не в настоящих же людей была влюблена Марина, а в их отражения в волшебном фонаре), трудно встраиваться в текущую за стенами реальность, трудно присматриваться к чертам тех, кто находится рядом и никаким образом не соответствует высокому идеалу. Отсюда и тоска по идеальной любви, по высокому герою, которого невозможно отыскать среди живущих, но можно придумать, хотя бы временно наделить возлюбленного его чертами.

Совсем скоро такое же по силе и внутренней интенсивности переживание захватит Марину снова — на этот раз предметом ее страстного обожания станет Байрон, это произойдет в 1913 году, в Коктебеле. Как раз в то самое время, когда рядом окажется Сергей Эфрон. И хотя образ Байрона подсвечен, конечно, его чертами (или наоборот?), но берет оторопь — как можно так физически конкретно воспринимать человека, жившего в другую эпоху, ставшего почти мифом, растворившегося в квинтэссенции вечности:

Я думаю о том, как Ваши брови
Сошлись над факелами Ваших глаз,
О том, как лава древней крови
По Вашим жилам разлилась.
Я думаю о пальцах — очень длинных —
В волнистых волосах,
И обо всех — в аллеях и в гостиных —
Вас жаждущих глазах.
И о сердцах, которых — слишком юный —
Вы не имели времени прочесть
В те времена, когда всходили луны
И гасли в Вашу честь.
Я думаю о полутемной зале,
О бархате, склоненном к кружевам,
О всех стихах, какие бы сказали
Вы — мне, я — Вам.