Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

...я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне —
как не сказано ниже по крайней мере —
я взбиваю подушку мычащим «ты»
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.

(«Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...», 1975—1976)

Роман Бродского и М.Б. не был спокойной счастливой любовью двух молодых, свободных, радостно устремленных в будущее людей. С самого начала он шел трудно, неровно, с постоянными разрывами, возвращениями, драматическими сценами, которые повергали Бродского в отчаяние. Были, конечно, и светлые периоды, и тогда он сиял и словно источал свет. Бродский вообще, видимо, был тем редким человеком, для которого подходит определение «однолюб» — так рано встретив свою любовь, он был бесконечно ей предан, не предполагал никакого иного выхода из этих отношений, кроме брака, надеялся навсегда остаться рядом с нею. Как вспоминает Л. Штерн, «он не мог отвести от нее глаз и восхищенно следил за каждым ее жестом — как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте»[191]. Но благополучие было редкостью. В чем заключался драматизм отношений Бродского и М.Б., мы не можем не только знать, но даже предполагать. Но, очевидно, накал страстей был таков, что не мог не привести к надрыву.

В декабре 1963 года Бродскому пришлось уехать из Ленинграда — вокруг него уже слишком явственно сгущались тучи. 29 ноября в газете «Вечерний Ленинград» был опубликован известный пасквиль Лернера «Окололитературный трутень», секретариат Союза писателей постановил предать Бродского общественному суду, а также просить о возбуждении против него уголовного дела. Угроза ареста стала вполне реальной. Московские друзья, чтобы избавить Бродского от тюрьмы, договорились об обследовании в психиатрической больнице имени Кащенко. Справка с диагнозом, как им казалось, могла предотвратить преследования идеологического характера. Из больницы Бродский, правда, сбежал, не выдержав уклада внутренней жизни психушки, но новый, 1964 год встретил именно там:

Здесь, в палате шестой,
встав на страшный постой
в белом царстве спрятанных лиц,
ночь белеет ключом
пополам с главврачом
ужас тел от больниц,
облаков — от глазниц,
насекомых — от птиц.

(«Новый год на Канатчиковой даче», 1964)

В это же самое время ленинградские друзья Бродского встречали Новый год на даче в Зеленогорске, которую снимали в складчину. В компании был поэт Дмитрий Бобышев, в то время довольно близкий человек для Бродского, — с ним на дачу приехала и Марина Басманова. По его словам, уезжая, Бродский просил друга ее опекать. Однако вскоре всем стало ясно, что его опека зашла слишком далеко. Узнав об измене любимой женщины, которую он фактически уже считал своей женой, Бродский, не задумываясь, 2 января прилетел в Ленинград. Произошло выяснение отношений. И если разговор с Бобышевым был коротким и однозначным, раз и навсегда обрубившим их дружбу, то с М.Б. категоричного разрыва не получилось, да Бродский вряд ли и стремился к нему. Чего хотела Марина, неясно, хотя вероятно, она замыслила побег, и ее измена была самым действенным способом освободиться. Бобышева в этом случае нужно считать ее орудием в борьбе за свою свободу.

7 января 1964 года Ахматова таинственно сообщила Л. К. Чуковской: «Иосифа бросила невеста»[192]. В эти дни он едва не покончил с собой — пытался вскрыть вены. До ареста оставалось немногим больше месяца, и Бродский чувствовал себя как положено в этой ситуации русскому поэту — «как зверь в загоне». Парадоксально, однако, что это не очень его беспокоило, во всяком случае гораздо меньше, чем случившееся с М.Б. «Друзья и знакомые воспринимали преследование Бродского и надвигающуюся расправу как ужасное событие общественно-политического значения, но для Бродского в тот момент трагедией была потеря женщины, которую он считал женой, а все остальное — лишь абсурдными обстоятельствами, усугубляющими эту трагедию»[193]. В это время он усиленно работает над циклом «Песни счастливой зимы» — стихи были посвящены прошлой, действительно счастливой зиме, теперь переживаемой как навсегда утраченный рай: