Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

Нет, это хорошо, что он рывком
проскакивает нужное пространство!
Он наверстает в чем-нибудь другом,
упрямством заменяя постоянство.
Все это — и чулки, и бельецо,
все лифчики, которые обмякли —
ведь это маска, скрывшая лицо
чего-то грандиозного, не так ли?
Все это — аллегория. Он прав:
все это линза, полная лучами,
пучком собачек, ласточек и трав.
Он прав, что оставляет за плечами
подробности — он знает результат!
А в этом-то и суть иносказаний!
Он прав, как наступающий солдат,
бегущий от словесных состязаний.
Завоеватель! Кир! Наполеон!
Мишень свою на звездах обнаружив,
сквозь тучи он взлетает, заряжен,
в знакомом окружении из кружев.
Он — авангард. Спеши иль не спеши,
мы отстаем, и это неприятно.
Он ростом мал? Но губы хороши!
Пусть речь его туманна и невнятна.
Он мчится, закусивши удила.

(«Феликс», 1965)

После фарсового судебного процесса, вобравшего в себя весь цинизм и фальшь советской системы, Бродский оказался в Крестах, откуда в апреле был этапирован в Архангельск. Поселившись в деревне Норенская, он вздохнул свободнее: закончились многие унижения, связанные с пребыванием в тюрьме и пересылкой. Впоследствии он вспоминал о времени ссылки как о счастливом. Однако если прочитать стихотворения, написанные Бродским в 1964 году, становится ясно, что это взгляд ретроспективный. Ощущение чудовищной усталости от пережитого — пожалуй, один из главных их мотивов. Двадцатичетырехлетний поэт чувствует, что жизнь его пересекает значимую границу, и что бы ни маячило впереди, в этом состоянии экзистенциального одиночества трагизм человеческого бытия раскрывается для него с особенной силой. Разлука с любимой женщиной — одна из тем его лирики этого времени, вплетающаяся в общую канву непонимания мироустройства и ощущения безысходности — и стоического принятия того и другого. И все-таки именно разлука становится лейтмотивом, так или иначе окрашивая почти каждое стихотворение, написанное в Норенской:

Сентябрь. Ночь. Всё общество — свеча.
Но тень еще глядит из-за плеча
в мои листы и роется в корнях
оборванных. И призрак твой в сенях
шуршит и булькает водою,
и улыбается звездою
в распахнутых рывком дверях.
Темнеет надо мною свет.
Вода затягивает след.
Да, сердце рвется всё сильней к тебе,
и оттого оно — всё дальше.
И в голосе моем всё больше фальши.
Но ты ее сочти за долг судьбе,
за долг судьбе, не требующей крови
и ранящей иглой тупой.
А если ты улыбку ждешь — постой!
Я улыбнусь. Улыбка над собой
могильной долговечней кровли
и легче дыма над печной трубой.

(«Новые стансы к Августе», 1964)

Марина Басманова приезжала к Бродскому в Норенскую и провела там какое-то время, но отъезд ее был связан с крайне неприятным переживанием. За ней приехал Бобышев, разыгралась тяжелая сцена, в результате которой они уехали вместе, оставив Бродского продолжать его нескончаемый поединок с мирозданием.