Замещающий ребенок

Он грезит здесь и днем, и ночью

В одной из его странных работ, «Преступление и наказание» (1847), Л. Гарсен ясно видит миф возрождения: «Гранвиль на пороге освобождения, но оно недостижимо в этом мире, оно может быть дано только смертью».

Он постоянно восставал против общества, мучился навязчивым желанием изменять внешний вид предметов и живых существ, преобразовывал все и вся. Все это свидетельствует о трудностях адаптации, неспособности включиться в реальность, которая не была предназначена для него. Ведь он был приговорен к несуществованию: он лишь должен был заменить брата, умершего до него.

Перед смертью он сам написал эпитафию: «Здесь покоится Ж.-Ж. Гранвиль. Он все оживлял и всех заставлял жить, говорить и ходить. И только сам не смог пройти своей дорогой».

Райнер Мария Рильке, или Новое рождение

Мать Райнера Марии Рильке в его сорок седьмой день рождения вспоминает его появление на свет в Праге (4 декабря 1875 года) в лирических и возвышенных тонах: «Мы с папой тебя приветствовали, целовали — мы были наполнены счастьем и шептали слова благодарности Иисусу и Марии. Наш дорогой ребенок был маленьким и хрупким, но прекрасно сложенным, и, когда утром его положили в колыбельку, на него надели маленький крестик. Так "Иисус" стал его первым подарком… К сожалению, потом нас одолели малые и большие заботы, но, когда я становилась на колени перед твоей колыбелью, мое сердце переполнялось ликованием, обожаемый ребенок был нашим главным счастьем!»

Ребенок родился преждевременно (на седьмом месяце) и был крещен как Рене-Карл-Вильгельм-Иоганн-Йозеф-Мария. Рене, а не Райнер. Вполне вероятно, что именем «Ре-не» (вновь рожденный) родители стремились заглушить боль от потери предыдущего ребенка. Годом раньше их первенец, девочка, умерла в возрасте нескольких недель.

Рене остался единственным ребенком.

Биографы поэта говорят, что его отец был человеком, разочаровавшимся в жизни: он мечтал стать офицером, но по состоянию здоровья стал лишь инспектором железных дорог. Он уверял, что происходит из благородного каринтианского рода (Каринтия — австрийская провинция).

Мать, из семьи знатных пражан, ранее эмигрировавших из Альзаса, была набожной, претендовала на роль светской львицы и иногда писала стихи.

Супруги плохо ладили друг с другом и расстались, когда Рене исполнилось девять лет. Спустя два года отец отдает сына в военную кадетскую школу в Санкт-Пёльтене, чтобы отдалить его от матери, которая слишком его опекала. Рильке покинул стены школы в шестнадцатилетнем возрасте, сохранив о ней самые ужасные воспоминания, очень искаженные, как мы думаем, его повышенной чувствительностью и излишней тревожностью.

Мать поэта перенесла на сына все те чувства, которые остались невостребованными после утраты дочери, со смертью которой, как нам кажется, она никогда не смогла смириться. Рильке писал в своем автобиографическом романе «Записки Мальте Лауридса Бригге»: «Мы вспоминали о том времени, когда maman хотелось, чтобы я был девочкой, а не тем мальчиком, которым все-таки стал. Каким-то образом я об этом проведал и взял себе за обычай по вечерам стучаться в дверь maman. И когда она спрашивала, кто там, я с восторгом отзывался: "Софи", истончая свой голос так, что першило в горле. И когда я входил (в почти девчоночьем домашнем платьице с вечно засученными рукавами), я уже был Софи, домовитой Мамочкиной Софи, которой maman заплетала косичку, чтобы не спутать ее с гадким Мальте, если тот ненароком нагрянет». И еще он пишет: «Пока я не пошел в школу, меня одевали как девочку».

Позже, в тридцать один год, он пишет: «Моя мать приехала в Рим и все еще находится здесь. Я вижусь с ней редко — ты это знаешь — каждая встреча с ней — это новое потрясение для меня. Когда я вижу эту растерянную женщину, утратившую всякое чувство реальности, которая никак не может постареть, я понимаю, что еще ребенком я хотел, чтобы она исчезла; и я боюсь, где-то глубоко внутри, что после многих лет встреч и расставаний я все еще не так уж и далек от нее, и ее скупые жесты, осколки ее воспоминаний, которые так и не покинули ее, отзываются движением где-то внутри меня. Итак, я с ужасом заимствую ее показную набожность, ее твердолобую веру, и все это пустое, как наводящая ужас одежда призрака. Тем не менее, я был ее ребенком: в этой размытой оболочке, лишенной какой-либо связи с чем-либо, все же была какая-то потайная дверь, едва заметная, и это был мой доступ к миру — (похоже, что такая дверь никогда не даст выхода в мир)…»

И еще: «Образ, расплывчатый настолько, что для него даже сегодня в страдающем сердце не может возникнуть ни малейшего настоящего чувства».