Замещающий ребенок

Смерть — это относительно редкое событие в семье. Вокруг одного такого события сосредоточиваются все те запасы тревоги, эмоций и горя, которые в санатории приходятся на гораздо большее количество смертей, теряющих свой исключительный характер. Время от времени, обращаясь в прошлое, выживший пациент вспоминает столь многих умерших, с которыми он делил досуг, хлеб, повседневную жизнь, что у него создается впечатление, что это именно он предал нормальное будущее сообщества, к которому принадлежит. Это впечатление позволяет гораздо легче принять идею смерти: смерть в санатории в порядке вещей, она представляет собой нормальный конец определенного биологического цикла, в который поневоле включен больной. Умерший больной соблюдает порядок. Он принадлежит к некому сообществу с общим будущим, которого нельзя избежать. Живые — это не более чем «мертвецы, которые еще не вступили в должность», как писал Пруст. Это приговоренные к смерти, которые еще не сыграли ту роль, которая им предназначена, и потому они чувствуют себя неловко. Это ощущение неловкости, это неосознанное чувство вины по отношению к сообществу, с которым они связаны, испытывают не только больные туберкулезом. Это достаточно распространенное явление, которому есть множество примеров.

X. Стрежнжка в 1945 году, а затем Е. Папанек в 1946 констатировали такой синдром у детей, вывезенных в США после войны. Им казалось, весь мир обвиняет их в том, что они выжили в ужасах Варшавского гетто: «Почему я спасся? Почему я вышел из гетто? Я сжульничал, я предал, и т. д….» У тех, кто выжил в суровых условиях концентрационных лагерей, Бейли отмечает странное чувство вины по отношению к тем, кто там погиб; те являлись выжившим во сне и укоряли их.

В 1968 году В.-Г. Нидерланд констатировал такое же чувство вины у выживших в похожих обстоятельствах. Схематично это чувство выглядит так: «Я живу, а они умерли, то есть я бессознательно принес их в жертву».

P.-Ж. Литтон наблюдал то же самое среди выживших в Хиросиме. И то же самое явление наблюдалось во время эпидемии чумы в Средние века.

Один лишь Ж.-Н. Портер в 1981 году поставил под сомнение существование этого синдрома и утверждал, что выжившие в концлагерях хорошо адаптировались к жизни, «хотя у некоторых индивидуумов может появляться легкое чувство вины».

Впоследствии мы показали, что чувство вины выжившего связано не только с принадлежностью к группе, оно может быть свойственно двум людям, связанным аффективной связью, как в случае матери и ее ребенка, больного лейкемией.

Проще говоря, этот синдром появляется только у людей, находящихся в эмоциональной связи, и его суть, вне зависимости от механизмов возникновения, может быть сведена к формуле (немного упрощенной): «Я жив, а он/они умер/умерли, следовательно, я повинен в его/их смерти».

Вполне понятно, что этот синдром встречается среди родителей умерших детей, несмотря на их безусловную и безупречную заботу. Если на то пошло, его появление можно объяснить и у детей, потерявших брата или сестру, которым они завидовали. «Моя детская ревность вызвала у меня чувство вины после смерти брата», — пишет С. де Бовуар: мысль — это действие в сознании ребенка.

Выделение этого синдрома имеет как диагностический, так и терапевтический интерес. В. Г. Нидерланд пишет, что такой синдром наблюдается у выживших в нацистских концлагерях и характеризуется тревожными, амнестическими и гипермнестическими расстройствами, кошмарами, состоянием хронической депрессии, тенденцией к отдалению и изоляции, личностными изменениями, соматическими и прочими расстройствами психотического характера. С. Шнейдер выделяет две основные составляющие этого синдрома: депрессивную и «персекуторную», в целом описывая его так же, как и Нидерланд. Если говорить о замещающих детях, чьи биографии мы изучали, можно увидеть, что у Людвига ван Бетховена отмечались все указанные психопатологические состояния.

В художественной литературе можно найти беллетризованные в той или иной степени описания этого синдрома.