Замещающий ребенок

Иван-царевич услыхал шум, оглянулся — вот-вот нагонит сестра; махнул платочком — и стало глубокое озеро. Пока ведьма переплыла озеро, Иван-царевич далеко уехал.

Понеслась она еще быстрее… вот уж близко! Вертодуб угадал, что царевич от сестры спасается, и давай вырывать дубы да валить на дорогу — целую гору накидал! Нет ведьме проходу! Стала она путь прочищать, грызла, грызла, насилу продралась, а Иван-царе-вич уж далеко. Бросилась догонять, гнала, гнала, еще немножко… и уйти нельзя! Вертогор увидал ведьму, ухватился за самую высокую гору и повернул ее как раз на дорогу, а на ту гору поставил другую. Пока ведьма карабкалась да лезла, Иван-царевич ехал да ехал и далеко очутился.

Перебралась ведьма через горы и опять погнала за братом… Завидела его и говорит:

— Теперь не уйдешь от меня!

Вот близко, вот нагонит! В то самое время подскакал Иван-царевич к теремам Солнцевой сестрицы и закричал:

— Солнце, Солнце! Отвори оконце.

Солнцева сестрица отворила окно, и царевич вскочил в него вместе с конем.

Ведьма стала просить, чтоб ей выдали брата головою; Солнцева сестра ее не послушала и не выдала. Тогда говорит ведьма:

— Пусть Иван-царевич идет со мной на весы, кто кого перевесит! Если я перевешу — так я его съем, а если он перевесит — пусть меня убьет! Пошли; сперва сел на весы Иван-царевич, а потом и ведьма полезла: только ступила ногой, так Ивана-царевича вверх и подбросило, да с такою силою, что он прямо попал к Солнцевой сестре в терема; а ведьма-змея осталась на земле.

(Афанасьев, 1978)

Зачин сказки немного отличается от классического («жили-были…»), царь жил-был, а вот царица… И дальше — «был сын от роду немой». В фольклоре немой может означать «с той стороны», «не наш», «мертвый». «Как слово, так и душа, выходят из человека с помощью дыхания. Точнее, дыхание становится для слова своего рода материалом и проводником. Аналогии между душой и словом проводятся постоянно… Леший, завладев голосом человека, отбирает у него жизненные силы, и человек умирает» (Байбурин, 2003, с. 393-394).

И тогда у нас получается отсутствующая, находящаяся в депрессии царица и мертвый ребенок-призрак, не отгореванный, не оплаканный. Двенадцать лет, как и двенадцать месяцев или двенадцать часов, — это полный цикл, знак того, что какой-то этап уже пройден, что наступает время перемен. Часто в сказках это указатель наступления времени инициации, перехода из детства в юность. Но здесь другая история.

И этот ребенок ходит на конюшню к конюху сказки слушать. С давних времен считалось, что конь — это животное-проводник в мир мертвых. Конюх — единственная фигура, которая может общаться с немым Иваном, та фигура, которая знает сказки, знает, что скоро у Ивана родится сестра, предсказывает, что «будет она страшная ведьма», он тот, кто решает, когда заговорить царевичу с отцом. Возможно, это часть отцовского комплекса, а возможно, часть отцовской стороны Самости. Как бы то ни было, царь «так этому возрадовался, что не стал и спрашивать», выдал лучшего коня. «Но в чем состоит служба коня умершему? Конь — ездовое животное. Поэтому совершенно прав Негелейн, когда он говорит, «что обычай давать при смерти герою с собой коня есть следствие его функции уносителя, носителя или путеводителя в лучшую сторону» (Пропп, 1998). Мы видим, что царь проживает горевание, он в контакте с происходящим, он отпускает мертвого в его последний путь, совершая ритуал прощания и отпуская сына, не задает никаких вопросов.

Иван-царевич уезжает. Представление о дороге пронизывает весь погребальный обряд. «Этот емкий универсальный концепт в погребальном обряде как одном из переходных обрядов реализуется как медиатор сфер жизни и смерти в широком смысле слова (недаром про агонию говорят — брод, про агонизирующего — стоит на дороге, так же и про рождающегося ребенка» (Невская, 1999, с. 125) По дороге встречает двух старух-швей, у которых хочет остаться жить, но они отказывают ему, говоря, что им самим осталось жить немного. Это женские фигуры, оберегающие границу между сознанием и бессознательным, этим светом и тем. Они не могут его оставить у себя, его место там, в глубине психики, в тех областях, где уже нет личного, уже нет связи между Эго и Самостью, есть только Самость.