Заметки из хижины «Великое в малом»

(1020.) В «Новых [записях] Ци Се»[597] говорится, что судья Царства мертвых сказал о вине Люй Лю-ляна[598]: «Слишком далеко зашел, раскрывая противоречия буддийского учения».

Это совсем не соответствует действительности.

Вина Люй Лю-ляна заключалась в том, что после падения династии Мин он не смог, идя по стопам И и Ци, голодать на горе Шоуян[599] и не сумел также остаться в неизвестности, спрятаться от мира, как настоящий отшельник. В халате студента сдавал он государственные экзамены, поставив себя наравне с учащимися областных школ. И старший сын его, Бао-чжун[600], тоже погнался за ученой степенью и вместе со своим младшим братом получил место в академии.

Разве можно оттого лишь, что он долго ел чжоуское просо, не отрекаясь от Инь, клеветать на него, вводя в заблуждение народ сомнением в его преданности? Он был нерешительным человеком, метавшимся то туда, то сюда, не имевшим твердых убеждений. Если вдуматься, его жизнь была сходна с жизнью Цянь Цянь-и[601]. Он умер от невзгод и неожиданных бед, а не от чего-либо другого. Что же касается того, что, занимаясь изучением буддизма, он раскрывал его противоречия, то это было вызвано его уважением к Чжу Си. Он не мог, раскрывая противоречия в теориях Лу и Вана[602], не коснуться секты чань[603]. Поскольку же он раскрывал противоречия в учении секты чань, то не мог не затронуть противоречий в буддизме. Это не было его изначальным намерением и не было его изначальной виной.

После того как золотой человек явился во сне[604], много было людей, разоблачавших противоречия буддизма, так же как много было тех, кто слишком далеко заходил в этом; если считать это преступлением, то, пожалуй, Люй Лю-лян и виноват. Однако мне довелось как-то слышать рассуждение Мин Юя, монаха с гор Утай[605].

— Если говорить о тех, кто раскрывал противоречия буддизма, то сунские конфуцианцы делали это глубоко, а Чан-ли[606] — поверхностно, сунские конфуцианцы — тонко, а Чан-ли — грубо. Но монахи и приверженцы буддизма боялись Чан-ли и не боялись сунских конфуцианцев, они ненавидели Чан-ли, а не сунских конфуцианцев.

Чан-ли осуждал практику пожертвований в пользу монастырей и содержания монахов за общественный счет, речи его были адресованы невежественному люду; сунские же конфуцианцы осуждали [буддийскую] теорию проникновения в суть предметов, их речи были адресованы ученым мужам и вельможам. В Поднебесной ученых мужей и вельмож немного, а невежественных простолюдинов много; средства, получаемые монахами от ученых мужей и вельмож, незначительны, получаемые же от невежественного люда, — велики.

Поэтому, если бы победу одержали речи Чан-ли, то в курильницах не жгли бы благовоний, монастыри не имели бы земли, то пусть бы и нашлись учители, искусные в проповедях, которые привели бы монахов на берега рек, где они ночевали бы под открытым небом с пустыми желудками, но смогли бы ли они проповедовать учение Будды? Это можно уподобить тому, как терпят поражение, когда противник, даже не пойдя в атаку, отрезает пути, по которым подвозят провиант. Вот почему они так боялись Чан-ли и так ненавидели его!

А если бы победили речи сунских конфуцианцев, то все ограничилось бы тем, что: «ваша конфуцианская теория такова, ваш конфуцианский закон таков, и вам совершенно не обязательно следовать за нами. Наша же буддийская теория такова, наш буддийский закон таков, и нам тоже не обязательно прислушиваться к вам. Каждый почитает ту проповедь, что он слышит, каждый поступает по своему разумению. Оба учения подпирают друг друга, не причиняя взаимного вреда». Вот почему они не боялись сунских конфуцианцев и не питали к ним ненависти.

Однако в речах конфуцианцев, писавших до династии Тан, была практическая польза; дела же конфуцианцев после Сун сводились к пустой болтовне. Разоблачение буддизма конфуцианскими начетчиками не нанесло буддистам ни малейшего ущерба, какой бы шум они ни поднимали.

Считать это заслугой — значит судить пристрастно, считать это виной — значит придавать слишком большое значение Люй Лю-ляну.