Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

Атмосфера явно накалялась. Я уже пожалел, что не наврал им, будто мы просто решили прокатиться по проселкам до Нью-Йорка. Нелегко было сохранить высокомерие, когда владелец мастерской, уже несколько раз пользовавший Самоходную Развалюху во дни болезни, глянул на нас, внушительно качая головой, и произнес похоронным голосом:

– Помогай вам Бог!

Я включил первую передачу.

– Не переживайте! – произнес я отрывисто.

– Может, все-таки сперва переоборудуете ее под катафалк?

Я снял ногу со сцепления, намереваясь победоносно умчаться прочь, оставив за спиной эту непристойную сцену, – а заодно, если получится, размазать по асфальту нескольких типов из стремительно прибывавшей толпы. Но на мое горе, Самоходная Развалюха выбрала именно этот момент, для того чтобы расчихаться и заглохнуть.

– Машина-то понимает, что к чему, – прокомментировал владелец мастерской. – Все эти ваши разговоры про Алабаму – все равно что предложить дому престарелых сколотить крепкую футбольную команду.

Пока он это изрекал, мотор поддался уговорам и заработал – бурно и с перебоями; издав громогласный стон, мы унеслись прочь и галопом помчались по проселку в сторону Нью-Йорка.

Будь я мистером Бертоном Холмсом, я бы подробно описал все те места, мимо которых мы проследовали между Вестпортом и Нью-Йорком,[433] – отметил бы, например, что в одном из этих мест все аборигены носили синие шляпы и приталенные сюртуки, а в другом вовсе ничего не носили, зато целыми днями нежились на солнышке в какой-то луже грязи ярдах в ста от дороги. Все эти места подробно описаны в любом путеводителе для автомобилистов, с многочисленными закавыками и достопримечательностями; описано там и как туда заскочить, и как потом сразу же выскочить обратно. Эти места не представляют из себя ничего выдающегося – познавательный раздел моего эссе начнется несколько позже.

Помню, под Нью-Йорком нам попалось скаковое поле, а может, это был аэродром, а еще там было много высоких мостов, и все они куда-то вели, а потом был сам город. Улицы, толпы людей на улицах, легкий ветерок, солнечный свет, пробивающийся между высокими зданиями, плеск, прилив и завихрение бесчисленных лиц, будто белые барашки на гребнях волн, а надо всем этим – неумолчный, теплый гул.

Колоссальных размеров полицейские с чертами Парнелла, де Валеры и Даниела О’Коннелла, гигантских размеров полицейские с чертами мистера барбоса, Эда Уинна, экс-президента Тафта, Рудольфа Валентино[434] – строгие черты, раздолбайские черты, печальные черты – все это скользило мимо, как синие верстовые столбы, сжималось и укорачивалось, исчезало вдали, ускользало вдоль нисходящей черты, будто перед нами лежал набросок, сделанный студентом, изучающим законы перспективы. А потом отодвинулся и сам город, отодвинулся от нас и отстал, и мы, невольно подрагивая в унисон с паромом на Нью-Джерси, дружно пожалели все эти оставшиеся за спиной лица, мы почти зарыдали от жалости, ведь им не ощутить на себе ласки солнечного света, которую ощутим мы, не полакомиться персиками и печеньем, не катить по белым дорогам от рассвета до восхода луны… Быть молодым, держать путь к далеким холмам, стремиться туда, где с дерева свисает овеществленное счастье – кольцо, которое нужно зацепить копьем, пышный венок, который нужно завоевать… Все это еще возможно, думали мы, еще есть гавань, где можно укрыться от скуки, от слез и разочарований неподвижного мира.

II

За рекой оказалось, что уже четыре часа. Мимо пролетали болота, среди которых плавает Нью-Джерси, вслед за ними мелькнули три самых уродливых города на свете. Мы мчались по желтой ленте дороги в сиянии одного из тех ласковых солнц, которые я так хорошо успел узнать за четыре года, – солнц, которым предназначено освещать изящную загорелую красу теннисных кортов и зеленые лужайки изысканных сельских клубов. То в основном были солнца Принстона, бело-серо-зелено-красного города, где один ленивый год сменяет другой, а юность и старость бессменно лелеют иллюзии, каждая свою.

Желтая лента вела нас дальше. Солнце раздробилось на геометрические фигуры, перекинулось сияющим облаком и внезапно исчезло. Сумерки поползли от Нью-Брансуика, от Динса, от Кингстона. Деревушки, лишившиеся в темноте имен, встречали нас желтыми квадратами разрозненных окон, а потом темное небо нависло над дорогой и полями, и мы потеряли дорогу.

– Высматривай башни, – сказал я Зельде. – Это и будет Принстон.

– Так темно же.

На перекрестке нам встретился дорожный указатель – он молитвенно простирал белые призрачные руки. Мы остановились, вышли, я чиркнул спичкой. Из темноты выплыли на миг четыре названия. Одно из них было нам знакомо: «Нью-Йорк, 30 миль». Какое облегчение, – по крайней мере, мы по-прежнему двигаемся к Нью-Йорку, хотя, посетила нас удручающая мысль, возможно, что и от него. Во всяком случае, мы не в Нью-Йорке и не на другой его стороне – хотя за последнее я бы не поручился.

Я обернулся к Зельде, которая невозмутимо разглядывала накрытый стол небес:

– Что будем делать?