Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

Ну и что? Я рассуждаю так: для взрослого человека естественным состоянием становится осознанное им ощущение, что он несчастлив. И еще думаю, что такого человека стремление оказаться лучше, чем другие, «вечное стремление вперед» (как любят выражаться те, кто разговорами в этом духе зарабатывает себе на жизнь) делает еще несчастнее, когда приходит конец его молодости и надеждам. Сам я в прошлом бывал так неистово счастлив, что не умел поделиться своим чувством даже с самыми близкими мне людьми; чтобы успокоиться, я долго бродил по тихим улицам и закоулкам, и только слабые следы этого счастья оседали на строчках моих книг. Теперь мне кажется, что это мое чувство счастья – или, возможно, дар самообмана – было чем-то исключительным, чем-то противоестественным вроде эпохи бума; а то, что я переживал последние годы, напоминает сплошное отчаяние, охватившее страну, когда эпоха бума закончилась.

В этом новом для меня состоянии свободы от всяких обязательств я сумею жить дальше, хотя потребовались месяцы, чтобы в этом убедиться. Насмешливый стоицизм, который помог американскому негру вынести ужасающие условия его жизни, лишил его сознания истины, точно так же и мне предстоит еще платить по счету. Я уже не испытываю симпатии ни к моему почтальону, ни к бакалейщику, ни к издателю, ни к мужу кузины, а они, в свою очередь, не будут испытывать симпатии ко мне, и жизнь уже не станет пленительной, как прежде, и над моей дверью накрепко прибьют дощечку с надписью: «Cave Canem!»[371] Но уж зато я постараюсь быть примерным псом, и, если вы мне швырнете кость побогаче, я, может, даже лизну вам руку.

Дом литератора [372]

Я видел множество фотографий и читал немало репортажей о домах Джоан Кроуфорд, Вирджинии Брюс и Клодетт Кольбер.[373] Там же обычно присутствует и сама хозяюшка: элегантно засупонившись передником, она растолковывает, как же все-таки приготовить «суфле по-голливудски» или как открыть консервную банку и при этом не удалить себе ненароком аппендикс. Но поскольку мне давно не случалось видеть даже картинки, изображающей дом литератора, то позволю себе восполнить этот пробел.

Конечно же, надо бы заранее извиниться за то, что я вообще пишу о литераторах. Во времена старого-доброго «Смарт сет» у Менкена и Нейтана были стандартные бланки для отклонения рукописей, в которых соискателей уведомляли о том, что редакция журнала не рассматривает истории из жизни художников, музыкантов или писателей, – видимо, считалось, что эти категории граждан и так заявляют о себе во всеуслышание с помощью собственных произведений, так что нет нужды описывать их еще и в журнале. Итак, робко расшаркавшись, я все-таки продолжу писать портрет литератора.

Вместо того чтобы приберечь мрачности напоследок, начнем из глубин, с самого дна темного, сырого допотопного подвала. Бледно-желтый луч хозяйского ручного фонаря медленно скользит сквозь ошметья паутины, выхватывая из тьмы старые коробки, бочонки, пустые бутылки и какие-то старые запчасти, и вам становится не по себе.

– Неплохой подвальчик, ну для подвала-то, – говорит литератор. – Вам тут плохо видно, да и мне тоже – тут все по большей части забыто.

– О чем это вы?

– Здесь все, что я забыл, вся эта сложная темная мешанина детства и юности, которая сделала меня сочинителем, а не пожарным или военным. Понимаете, литература – это игра ума и сердца, в которой одномоментно задействованы столько же различных эмоций, сколько требуется фокуснику, чтобы выполнить магические пассы. Стоит научиться этой игре, как тут же о ней забываешь и отправляешь сюда.

– И когда вы ей научились?

– О, всякий раз, начиная писать, я так или иначе постигаю ее заново. Но все неясности, все неосязаемости – здесь. Почему, спрашивается, я выбрал это чудовищное ремесло, из-за которого просиживаешь день-деньской, не спишь ночами и весь белый свет тебе не мил? И почему я бы снова выбрал его? Все они здесь, и слава богу, что я не могу пристально вглядеться в них. Видите вон тот темный угол?

– Да.

– Вот. За три месяца до моего рождения мама лишилась двоих детей, и я полагаю, что с этого все и началось, хотя и не знаю, как именно это подействовало. Думаю, что тогда-то я начался как писатель.

Вы бросаете взгляд в другой угол и настораживаетесь.

– А там что? – требовательно вопрошаете вы.

– Где? – Литератор пытается вас отвлечь, загораживая собой довольно свежий земляной холмик в углу, который наводит вас на мысль кое о чем, упоминаемом в полицейских сводках.

Но вы непреклонны.

– Тут она и похоронена, – признается он.

– Кто похоронен?

– Тут я похоронил свою любовь, после того как… – осекается он.

– После того, как убили ее?

– После того, как убил ее.

– Не понимаю, о чем вы.

Литератор отводит взгляд от горки земли.

– Здесь я похоронил мою первую детскую любовь к себе, веру в то, что я никогда не умру, подобно другим людям, что я не сын своих родителей, а сын короля – короля, который правит целым миром… Но давайте уйдем отсюда, – не выдерживает он. – Идемте наверх.