Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

Дорогая миссис Краклин Ли!

Конечно, я и есть Ваш давно потерянный брат. Сейчас я сижу в Балтиморской тюрьме в ожидании смертной казни через повешение. Если выберусь, то буду рад навестить Вас. Думаю, что понравлюсь Вам, за исключением того, что мне нельзя раздражаться, а то я иногда убиваю людей, если мне приносят холодный кофе. Но думаю, все бы ничего, разве что, выйдя из тюрьмы, я буду очень беден, и был бы рад, если бы Вы оказали мне поддержку, если, конечно, меня не вздернут в ближайший четверг. Пишите мне через моего адвоката.

Я приложил к письму мое собственное имя и подписался: «Искренне Ваш Томас Краклин».

Наверняка это ответ.

Писатель вскрывает конверт, в нем два письма. Первое адресовано ему самому:

Уважаемый сэр я надеюсь моего брата неповесили и благодарю вас что переслали мне его письмо я бедная женщина и сегодня некупила картошки чтоб купить марку но надеюсь что моего брата неповесили и если нет я хотела бы его увидеть непередадите ли ему это письмо с уважением миссис Краклин Ли.

А вот второе:

Милый мой братец у меня не так много денег но если тебя отпустят ты можешь приехать ко мне немогу обещать тебе много но может быть вместе мы справимся правда немогу тебе ничего посулить но надеюсь ты выйдешь и желаю тебе всего самого наилучшего вечно твоя миссис Краклин Ли.

Дочитав письмо, литератор говорит:

– Ну вот, нечего сказать, развлекся, чертов умник! Мисс Палмер, пожалуйста, напишите этой женщине, что ее брата помиловали и он уехал в Китай, и положите в конверт пять долларов… Однако уже слишком поздно, – продолжает он, и они вместе с посетителем идут наверх. – Можно заплатить немного денег, но что делать с вмешательством в человеческую душу? Писательский темперамент вечно толкает на поступки, последствия которых ты не в состоянии исправить… Это моя спальня. Я много пишу лежа и когда вокруг слишком много детворы, но летом в дневное время здесь так жарко, что рука прилипает к бумаге.

Посетитель отодвигает складки ткани, чтобы примоститься на краешке стула, однако литератор поспешно его предостерегает:

– Не трогайте! Именно так один человек оставил ее.

– О, прошу прощения.

– Да нет, ничего страшного – это было давным-давно. Присядьте, отдохните немного, а потом мы пойдем наверх.

– Наверх?

– Наверх, в мансарду. Это, как видите, большой дом – старомодной постройки.

Мансарда, словно сошедшая со страниц викторианского романа, радует взгляд. Косые лучи предзакатного света ласкают кипы и стопки журналов и брошюр, учебников для школы и колледжа, «маленькие» парижские журнальчики и балетные программки, старые номера «Дайал», «Меркьюри», «Иллюстрасьон» без переплетов, «Сент-Николас», журнал «Исторического сообщества Мэриленда», вороха географических карт и путеводителей от Золотых Ворот до Бу-Саады[377]. Пухлые папки со связками писем, одна из них озаглавлена: «Письма дедушки к бабушке», десятки альбомов для вырезок и фотоальбомов, детские книжечки и конверты, набитые всякой всячиной.

– А это мои трофеи, – мрачно говорит литератор. – То, что некоторым достается взамен солидного банковского счета.

– Вы довольны?

– Нет. Но иногда под вечер здесь хорошо. Понимаете, это что-то вроде библиотеки, библиотеки жизни. Но нет места более тягостного, чем библиотека, когда засидишься в ней надолго. Если, конечно, не жить там постоянно, ибо тогда приспосабливаешься и понемногу сходишь с ума. Какая-то часть тебя отмирает. Ладно, пошли наверх.

– Куда?

– Наверх, под купол, в сторожевую башню – называйте это, как вам угодно. Я покажу, ступайте за мной.

Башня тесна и полна топленого безмолвного зноя, пока писатель не открывает застекленные створки купола, впуская вечерний ветер. Насколько хватает взгляда, вы видите реку, петляющую меж зеленых лужаек, деревьев, фиолетовых домов и красных трущоб, смешавшихся в милосердных сумерках. И пока вы стоите там, ветер усиливается, и вокруг башни начинает свистеть буря, неся мимо птиц.