Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

Он побрился, а затем из предосторожности пять минут отдохнул, перед тем как одеться. Как прекрасно выбраться наконец из дому. Он питал надежду, что мальчишки-коридорные не станут говорить, как они «рады, что он снова на ногах», поэтому прошелся до заднего лифта, где его никто не знал. На литераторе был его лучший костюм, пиджак от которого не сочетался с брюками. За шесть последних лет он купил всего два костюма, но зато оба – высочайшего качества, один пиджак, который был сейчас на нем, стоил сто десять долларов. Поскольку у похода должна быть цель – нельзя же слоняться без цели, – он положил в карман тюбик шампуня, чтобы отдать своему парикмахеру, и флакон с люминалом.

– Законченный невротик, – сказал он, разглядывая свое отражение в зеркале. – Побочный продукт идеи, шлак мечты.

II

Заглянув на кухню, литератор попрощался со служанкой так, словно отправлялся куда-нибудь в Литтл-Америку[381]. Как-то во время войны он реквизировал машину с помощью чистейшего блефа и гнал на ней из Нью-Йорка в Вашингтон, чтобы его не объявили дезертиром. Теперь же он осмотрительно стоял на перекрестке, дожидаясь зеленого света, пока молодежь мчалась мимо него на красный, презрев потоки машин. Под деревьями на автобусной остановке было зелено и прохладно, и он вспомнил последние слова Джексона по прозванию Каменная Стена: «Давайте переправимся через реку и отдохнем в тени деревьев»[382]. Похоже, все эти генералы Гражданской войны вдруг в одночасье осознали свою бесконечную усталость – Ли, ссохшийся до неузнаваемости, Грант, под конец ударившийся в писание мемуаров.[383]

В автобусе все было, как он и ожидал, – на крыше, кроме него, сидел только один человек, зеленые ветки тыкались в каждое окно по всему пути следования. По-хорошему надо бы спилить эти ветки, да жалко, наверное. Там было на что посмотреть – он пытался различить цвета домов, но мог думать только о старом манто своей матери, которое, казалось, переливалось множеством оттенков, а на самом деле просто отражало свет. Где-то церковные колокола вызванивали «Venite Adoremus[384]»[385], и он подумал: с чего бы это – ведь до Рождества еще восемь месяцев. Он не любил колоколов, хотя как-то раз они очень трогательно играли «Мэриленд, мой Мэриленд» на похоронах губернатора.[386]

По футбольному полю двигались рабочие с катками, и ему в голову пришел заголовок «Дерноукладчик», и еще один – «Трава растет», о человеке, который годами ровняет газон, а потом его сын поступает в колледж и на том же поле играет в футбол. Потом сын умирает в юности, а отец устраивается работать на кладбище и укладывает дерн над своим сыном, вместо того чтобы стелить его сыну под ноги. Это был бы славный рассказец из тех, какие часто помещают в хрестоматии, но не в его духе – просто раздутая антитеза, заключенная в форму журнального рассказа, написанного задней левой ногой. Впрочем, многие посчитали бы рассказ превосходным, откопав в нем меланхолию, такую простую для понимания.

Автобус миновал блеклое здание Афинского железнодорожного вокзала, на фоне которого живописно смотрелись синие робы и красные кепки носильщиков. Начался деловой квартал, и улицы сузились, на них внезапно появились нарядные девушки, все как на подбор – красавицы, и литератор подумал, что в жизни не видел таких прекрасных девушек. Мужчины здесь тоже имелись, но выглядели они все довольно глупо, как и он сам в зеркале. Были тут и старые невзрачные женщины, да и среди девиц вскоре тоже стали попадаться лица бесцветные и непривлекательные, но в основном девушки были хорошенькие, все – от шести до тридцати – одетые в чистые тона, их лица не выражали ни намерений, ни борьбы, лишь сладостное ожидание, провокационное и безмятежное. На мгновение он почувствовал необычайную любовь к жизни, и ему захотелось, чтобы это мгновение никогда не кончалось. Он подумал, что, наверное, совершил ошибку, слишком рано выйдя из дому.

Держась за поручни, писатель осторожно вылез из автобуса и прошел квартал до парикмахерской, расположившейся на первом этаже одной из гостиниц. Он миновал магазин спорттоваров, и ничто его не трогало, пока он разглядывал витрину, разве что бейсбольная перчатка с потемневшим от времени карманом-ловушкой. Следом была витрина галантерейной лавки, перед которой он немного помедлил, высматривая в густой тени рубашек что-нибудь в клетку. Десять лет назад на летней Ривьере литератор и его приятели стали носить синие рабочие рубашки, став, возможно, основоположниками нового стиля. Эти клетчатые рубашки были яркими, словно униформа, и ему вдруг страшно захотелось снова вернуться туда, где он, двадцатилетний, собирался в пляжный клуб, блистательный, как закат Тёрнера или рассвет Гвидо Рени.[387]