Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Затем последовало что-то вроде старинного сложносочиненного танца между мной и матерью. Наконец по пятну на туалетном сиденье, оставленному мной специально, как немое извещение, она обо всем догадалась и принялась ругаться. «И почему это ты до сих пор мне ничего не рассказывала? Не о чем печалиться, ты женщина, и больше не ребенок. Теперь иди в аптеку и попроси там…»

Я же просто радовалась, что всё позади. Сложно говорить о двусмысленном, не имея раздвоенного языка. Мать облекла в слова кошмарные заклинания и запреты: «Это означает, что с этого момента лучше держись настороже и не особо любезничай с каждым Томом, Диком и Гарри…» (вероятно, это означало, что мне больше не стоит задерживаться после школы и болтать с подругами, потому что никаких знакомых мальчиков у меня и в помине не было). И еще: «И запомни: как завернешь грязную прокладку в газету – не оставляй ее на полу в ванной, чтобы отец ее там не увидел. Не то чтобы в этом было что-то постыдное, но всё равно запомни…»

Наряду с подобными увещеваниями от матери исходило еще нечто такое, чего я не могла точно описать. Призрак удивленной/раздраженной хмурой полуулыбки, из-за которой я чувствовала: несмотря на ворчание, произошло то, что она считает очень хорошим, правильным и приятным, но по каким-то мудрым тайным причинам мы делаем вид, что это не так. И причины эти откроются мне потом – в благодарность за правильное поведение. Под конец разговора мать вручила мне коробку прокладок «Котекс» (их вместе с гигиеническим поясом я принесла из аптеки в безликой коробке) и сказала:

– Так, глянь-ка на часы. Что же мы будем есть на ужин?

Она ждала. Сначала я не поняла, о чём речь, но вскоре до меня дошло. Тем утром я углядела в холодильнике обрезки говядины.

– Мамочка, давай сделаем саус – я потолку чеснок, – я кинула коробку на кухонный стул и начала в предвкушении мыть руки.

– Ну-ка, убери сначала свои дела. Что я тебе говорила: не разбрасывайся своими штуками.

Она вытерла мокрые руки над тазом, где стирала белье, и снова вручила мне коробку прокладок.

– Мне надо сбегать в магазин, забыла чаю купить. Хорошенько натри мясо!

Когда я вернулась на кухню, матери уже не было. Я пошла к буфету достать ступку с пестиком. Тело мое казалось новым, особенным, незнакомым и подозрительным одновременно.

Я чувствовала, как волны напряжения прокатываются по нему вверх и вниз, как ветра по поверхности луны. Чувствовала меж ног натирающее вздутие ватной прокладки и тонкий запах джекфрута, поднимающийся из выреза моей узорчатой блузки, – мой собственный женский запах, теплый, постыдный, но таинственно восхитительный.

Годы спустя, уже взрослой, вспоминая запах того дня, я представляла мать, ее руки, вытертые после стирки, ее фартук, развязанный и аккуратно сложенный, ее взгляд сверху на меня, лежащую на диване, и потом наши медленные, внимательные касания и ласки в самых сокровенных местах.

Я вынула ступку, расплющила зубчики чеснока о краешек ее дна, чтобы побыстрее избавиться от тонких бумажных чешуек. Разрезала их и бросила в чашу вместе с черным перцем и листьями сельдерея. Потом сыпанула соли, метелью припорошив чеснок, черный перец и зеленовато-желтые веточки сельдерея. Добавила лука, немного зеленого перца и потянулась за пестиком.

Он выскользнул из моих пальцев и грохнулся на пол, перекатываясь туда-сюда, пока я наклонялась его поднять. Я ухватилась за его рукоятку и распрямилась. В ушах зазвенело. Даже не протерев пестик, я окунула его в чашу, ощущая, как уступает ему соль, как ломается под ним чеснок. Нисходящие толчки деревянного песта замедлялись от прикосновений ко дну, он медленно вращался к себе и от себя, а потом мягко менял ритм, нанося удары вверх и вниз. Вперед и назад, вокруг, вверх и вниз, назад, вперед, вокруг, вокруг, вверх и вниз… Во мне коренилась тяжелая полнота, волнующая и опасная.

Пока я толкла специи, живая связь возникла между мышцами моих пальцев, плотно охвативших гладкий пестик с его настойчивым стремлением вниз, и расплавленной сердцевиной моего тела, и источник этой связи исходил из новой, спелой полноты под впадиной живота. Эта невидимая нить, натянутая и чувствительная, как обнаженный клитор, протянулась сквозь изогнутые пальцы вверх по моей коричневой руке во влажную суть подмышек, и теплый их, острый запах, приправленным чем-то странно-новым, мешался с резкой зрелостью чеснока в ступке и густым потом разгара лета.

Нить пробежала по моим ребрам и позвоночнику, щекоча и напевая, в бухту меж ног, прижатой теперь к кухонному шкафчику, подле которого я стояла и толкла специи. И внутри этой бухты плескал неспокойный океан крови, что обращался реальным и доступным мне источником силы и знаний.