Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Нестройные толчки бархатистого пестика, задевающие слой специй, следовали по неведомому пути, за нитью к моей сердцевине, и резкость повторяющейся силы становилась всё более невыносимой. Резервуар приливных вод, удерживаемый между ногами, сотрясался от каждого нового движения, что теперь ощущались волнами атаки. Без моей на то воли толчки пестиком вниз делались всё нежнее и нежнее, пока его бархатистая поверхность начала едва ли не ласкать разжижающуюся массу на дне ступки. Весь ритм моих движений смягчался и удлинялся, пока я, словно в полусне, не встала, одной рукой обняв изгиб ступки и стараясь потеснее прижать ее к телу, а другой, обхватив пестик, размашисто, по кругу терла и давила до готовности увлажненные специи.

Я что-то напевала про себя, безо всякой мелодии, трудясь в теплой кухне и с благодарностью думая, как легка будет моя жизнь теперь, раз я стала женщиной. Каталог жутких материнских предостережений о менструации как-то выветрился у меня из головы. Тело казалось сильным, полным и открытым, но охваченным нежными движениями пестика, насыщенными запахами, наполняющими кухню и полнотой ранней летней жары.

Я услышала звук материного ключа в замочной скважине.

Она ступила на кухню быстро, как корабль под натянутым парусом. Над верхней губой – крошечные капельки пота, меж бровями – вертикальные складочки.

– Хочешь сказать, мясо еще не готово? – мать бросила упаковку чая на стол и, глянув через мое плечо, громко цыкнула в утомленном отвращении. – И как это твое занятие называется? Всю ночь тут будешь стоять и с едой играться? Я уж и в магазин сходила, и вернулась, а ты всё никак пару кусочков чеснока не разомнешь, чтобы мясо приправить? Но ты же умеешь это делать как положено! Зачем меня доводишь?

Она забрала пестик и ступку у меня из рук и стала тщательно перетирать содержимое. На дне еще оставались нетронутые кусочки чеснока.

– А теперь давай-ка сама! – она ловко протолкнула пестик внутрь чаши ступки и раздавила остатки чеснока. Я услышала стук – дерево с силой ударилось о дерево – и почувствовала толчок от него по своему телу, будто внутри меня что-то сломалось. Стук, стук – заходил пестик, целеустремленно, вверх и вниз, старым привычным образом.

– Там всё растолклось, мама, – осмелилась не согласиться я и отвернулась к холодильнику. – Достану мясо.

Я сама дивилась своей дерзости возразить ей. Но что-то в моем голосе заставило мать прервать спорые движения. Она не обратила внимание на подразумеваемое мной противоречие, что само по себе у нас дома считалось строго запрещенным бунтарством. Стук пресекся.

– Что с тобой такое? Тебе плохо? Хочешь прилечь?

– Нет, я в порядке, мам.

Но я уже чувствовала ее сильные пальцы у себя на предплечье: она развернула меня одной рукой, а другой взяла за подбородок и заглянула мне в лицо. Голос ее смягчился.

– Это от месячных ты так притормаживаешь? – она чуть тряхнула мой подбородок, а я смотрела в ее серые глаза с тяжелыми веками: они становились едва ли не ласковыми. Кухня вдруг стала гнетуще жаркой и застывшей, и я ощутила дрожь во всём теле.

Невесть откуда на глаза навернулись слезы, и я поняла, что старинное удовольствие от того, как меня учили толочь специи, растрясая все кости, мне уже казалось совсем иным, и также то, что на материнской кухне был лишь один способ делать всё правильно. Возможно, если задуматься, моя жизнь будет не такой уж легкой.

Мать отступила от стола и тяжело обхватила меня за плечи. Я чувствовала запах ее женской теплоты меж рукой и телом, смешанный с глицерином и розовой водой, и другой запах – тугого пучка ее волос.

– Я закончу с ужином, – она улыбнулась мне, и в голосе ее звучало тепло, а раздражения не было – приятное, хотя и незнакомое ощущение. – Иди сюда, приляг на диван, а я тебе сделаю чашку горячего чая.

Ее рука, лежавшая на моих плечах, была теплой и слегка влажной. Я склонила голову к материному плечу и поняла, с уколом приятности и удивления, что я почти такого же роста, как и мать, пока она вела меня в прохладную темную гостиную.

12

Дома мать говорила: «При посторонних не забывайте оставаться сестрами». Она имела в виду белых людей, например пропахшую чистящим средством женщину, что пыталась заставить меня уступить ей место в четвертом автобусе. В школе Святой Катерины, говоря «При посторонних оставайтесь сестрами», имели в виду некатоликов. В старшей школе девочки, говоря «При посторонних оставайтесь сестрами», имели в виду мужчин. Мои подруги, говоря «При посторонних оставайтесь сестрами», имели в виду цивилов.

Но в старшей школе мои настоящие сестры сделались посторонними, мои учительницы оказались расистками, а мои друзья были того цвета, которому мне не полагалось доверять.