Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

– Как ты могла сказать такое о своей матери белой женщине?

Миссис Флаутон с наслаждением упыря пересказала ей все мои откровения, смакуя детали. Может, она считала мать Черной выскочкой, которая отказывалась принять ее помощь, или мы обе были для нее лишь социальным экспериментом, где не требовались человеческие чувства, конфиденциальность или здравомыслие, – этого мне не узнать никогда. Она же год спустя выдала мне тест на профориентацию и предложила подумать о том, чтобы стать зубным техником, – потому что я набрала много баллов по «науке» и «ловкости рук».

Дома мне всё казалось очень простым и очень грустным. Если бы родители любили меня, я бы их так не бесила. А раз они меня не любят, надлежит бесить их как можно сильнее, но слушаясь инстинкта самосохранения. Иногда, когда мать не орала на меня, я замечала, что она рассматривает меня испуганными, полными горечи глазами. Но мое сердце ныло и ныло о чём-то, чему я не могла дать названия.

13

В мой первый год в нашей параллели старшей школы, кроме меня, учились три Черные девочки, только не в моем классе. Одна из них была очень благонравной и всеми силами сторонилась Меченых. Две другие пришли из одной школы в Квинсе и потому держались вместе – из самозащиты.

Чуть позже в том же году в Хантер поступили еще две Черные девочки. Одна оказалась сестрой Ивонн Гренидж, которая встречалась с моим кузеном Джерри. Это угрожающе сблизило два абсолютно несовместимых для меня мира школы и дома. Я уже привыкла считать их разными планетами.

Другой девочкой была Дженни.

Именно с приходом Дженни в Хантер началась моя двойная жизнь. Точнее, тройная. Были Меченые, с которыми я вызывала духов Байрона и Китса. Была Максин, моя застенчивая еврейская подружка, которая играла на пианино и с которой мы болтались у шкафчиков после уроков комендантского часа. У нее потом случился нервный срыв, когда она решила, что умирает от проказы. И, конечно, была Дженни.

Все эти три мои жизни текли по отдельности, их ничто не связывало, кроме меня самой. У вовлеченных в них девушек не было ничего общего друг с другом. Меченых Максин считала слишком опасными, а Дженни – слишком эпатажными. Меченые полагали, что Максин – мамина дочка, а Дженни – снобка. Дженни же думала, что все они зануды, и объявляла об этом при любой возможности:

– Ты, конечно, дружишь со всякими чудачками. Они так себя ведут, будто у них на подвязках – звезды небесные.

Я смеялась, а она набивала носы балеток овечьей шерстью и обвязывала ленты вокруг лодыжек. Дженни всегда либо шла в балетный класс, либо возвращалась оттуда.

Занятия и обед я делила с Мечеными, некоторые обеды и время после школы – с Максин, а учебу и всё остальное, что только удавалось урвать, – с Дженни. С ней единственной мы виделись и в выходные.

Внезапно жизнь превратилась в занятную игру: сколько времени я смогу провести с людьми, с которыми мне хочется побыть рядом. За школьными шкафчиками мы начинали постигать мягкость друг друга, облекая ее в разные слова и забавы – от салочек до «как на ощупь» и «ударю посильней». Но однажды Дженни сказала мне: «Ты только так и умеешь водить дружбу?» – и я тут же начала осваивать новые способы.

Я научилась сначала чувствовать, а потом задавать вопросы. Я научилась сначала ценить внешнюю сторону, а потом и сам факт жизни вне закона.

В тот весенний семестр мы с Дженни вытворяли такое, на фоне чего Меченые казались воспитанницами детсада. Мы курили в туалетах и на улице. Мы прогуливали школу и оправдывались записками, подделывая почерк наших матерей. Мы прятались у нее дома и жарили зефирины в постели ее матери. Мы крали монетки из материнских сумок и слонялись по Пятой авеню, распевая профсоюзные песни. Мы играли в сексуальные игры с латиноамериканскими мальчишками на гранитных скалах над Морнингсайд-парком. И много, много разговаривали. Операция «Воздушный мост» в Западном Берлине только началась, государство Израиль олицетворяло новорожденную надежду на человеческое достоинство. А наше расцветающее политическое сознание уже заставило нас разочароваться в демократии «Кока-колы».

Дженни занималась классическим балетом. Я никогда не видела, как она танцует, разве только наедине со мной. В начале нашего третьего года она ушла из Хантер, чтобы времени на танцы стало больше – так она сама объяснила. На самом деле она попросту ненавидела учебу. Теперь наша дружба была меньше связана со школой.

Дженни – первый человек в моей жизни, любовь к которому я осознала.

Она – моя первая настоящая подруга.