Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Лето 1948 года стало порой значительных перемен по всему миру. Мы с Дженни, как и остальные девочки в Хантере, чувствовали себя их частью. Мы завидовали своим одноклассницам-еврейкам, которые уже строили планы поехать в Израиль и работать в новом государстве в кибуцах. Кроткий худенький человечек в белой простыне добился своего, и Индия стала свободной, хотя его за это и убили. Уже никто не сомневался, что Китай скоро станет красным: трижды ура коммунистам. Мой революционный пыл, рожденный моментом, когда в столице страны белая официантка отказалась подавать моей семье мороженое, оформлялся во всё более четкую позицию: я смотрела на мир через эту линзу.

Мы жались под партами во время воздушной тревоги и тряслись от ужаса при мысли, что весь город вмиг будет разрушен бомбой, напичканной атомами. Мы танцевали на улицах и слышали сирены пожарных машин и рев речных буксиров в день окончания Войны. Для нас в 1948 году Мир был насущным и живым делом. Тысячи американских мальчишек умерли ради торжества демократии, хотя мне и моей семье нельзя было поесть мороженого в Вашингтоне. Но мы собирались наконец это изменить, я и Дженни, – в пышных юбках и балетных туфельках, New Look, все дела.

По всему миру гулял ветер, и мы были его неотъемлемой частью.

Дженни с матерью жили на 119-й улице между Восьмой авеню и Морнингсайд, в двухкомнатной квартире с кухонным уголком. Дженни досталась спальня, а ее мать Луиза спала на широком диване в гостиной.

Луиза ходила на работу каждый день. Я заявлялась к ним, задвигая летнюю школу, будила Дженни, и следующие несколько часов мы обдумывали, что же надеть и какими предстать миру на этот раз. Если ничего подходящего не было, мы сшивали и подкалывали уйму широких юбок и платков. Так как Дженни была постройнее, часто приходилось расшивать одежду на месте, чтобы она на меня налезла, – но только так, чтобы потом с легкостью всё восстановить.

Часы напролет мы наряжали друг друга, порой полностью переодеваясь в последний момент, чтобы стать совсем разными, но всегда дополняющими одна другую. И наконец, после этих часов приметывания, подкалывания и поспешной решительной глажки мы расцветали.

В то лето весь Нью-Йорк, со всеми его музеями, парками и авеню, стал нам подмостками. А если мы чего-то хотели, но не могли себе позволить – тогда воровали деньги у матерей.

Бандитки, цыганки, иностранки всех видов, ведьмы, шлюхи и мексиканские принцессы – для всех ролей имелись соответствующие костюмы и подходящие места, где их можно было исполнить. Мы всегда знали, чем заняться им под стать.

Решив побыть рабочими, мы надевали широкие штаны, нагружали едой крашеные «тормозки», а на шею повязывали красные косынки. Раскатывая вверх и вниз по Пятой авеню в старых открытых двухэтажных омнибусах, мы кричали и горланили профсоюзные песни.

Солидарность навсегда-а-а-а-а-а, с профсоюзом мы сильны.
Когда союза вдохновение у рабочего в крови…

Чтобы обернуться потаскушками, мы натягивали узкие юбки, вставали на высокие каблуки, от которых ныли ноги, и преследовали красивых и респектабельных с виду юристов на Пятой и Парк-авеню, громко отпуская сальные и продувные, как нам казалось, комментарии об их анатомии.

– Ну и красивая же у него задница.

– Бьюсь об заклад, он спит под голым углом, – такой у нас в Хантер был эвфемизм для наготы.

– Он притворяется, что нас не слышит, дурачок.

– Да нет же, просто обернуться стесняется.

Выступая африканками, мы оборачивали головы яркими пестрыми юбками и в метро по пути в Виллидж болтали на выдуманном языке. Становясь мексиканками, наряжались в крестьянские блузы, пышные юбки, сандалии-гуарачи и ели тако, купленные на улице Мак-Дугал с лотка напротив магазина Фреда Литона. Однажды целый день мы заменяли в предложениях слово «мать» на «ебарь», и рассерженный водитель пятого автобуса нас высадил.

Иногда мы шлялись по Виллидж в традиционных немецких юбках и корсетах, с цветами в волосах, по очереди наигрывали на гитаре Дженни и распевали песни, под которые приспосабливали ранние стихи Пабло Неруды:

Все вы красные янки, сукины дети,
Родились в бутылке, где плещется ром.

Иногда сочиняли и свои, укладывая их на самый монотонный звенящий бит:

Пью я джин, черт возьми, пью я джин,
И коль ты со мной не пьешь джин,
Ты не будешь пить джин, ни с кем, ни один
Пить джин, черт возьми, пить джин…

В Виллидж мы встречались с подругой Дженни – Джин, тоже танцовщицей. Она была смуглой, красивой, жила в двух шагах от Дженни и ходила в Высшую школу музыки и искусства. Джин была обручена с белым мальчиком по имени Альф, который бросил учебу и уехал в Мексику рисовать с Диего Риверой. Иногда я провожала их на танцевальные занятия в «Нью Денс Групп» на 59-й улице.