Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Но в основном мы с Дженни бывали в городе вдвоем. По негласному договору тем летом мы обычно не встречались по выходным из-за своих семей. Выходные превращались в бесконечно тоскливые мостики между пятницей и понедельником. Всё лето состояло из потрясающих, захватывающих дней с Дженевьев и вечерних домашних войн, которые начинались с вопроса матери: «Где ты была весь день и почему не постирала свою одежду?» Или не прибрала комнату, не вымыла пол в кухне, не купила молока.

Мы выдвигались в наступление в лучах послеполуденного солнца и сообща штурмовали город. В дни, когда денег на поездки не было, мы шли в Центральный парк смотреть на медведей. Иногда просто гуляли по улицам Гарлема вокруг дома Дженни, держась за руки. Улицы эти казались гораздо более оживленными, чем у нас, в Вашингтон-Хайтс. Они напоминали мне места на 142-й, где я выросла.

Мы покупали и ели сладкую ледяную крошку, которую соскабливали с морозной глыбы в маленькие бумажные стаканчики и щедро заливали блестящими липкими сиропами из радужной шеренги бутылок, выстроившихся по обе стороны от льдины. Торговали ею из ветхого деревянного вагончика с яркими зонтами, оберегавшими лед от солнца, а тот таял себе и таял под равнодушно-чистым старым турецким полотенцем.

Ледяное крошево в холодных стаканчиках было для нас самой желанной восхитительно-охлаждающей сластью, и жаркое сопротивление, с которым обе наши матери запрещали нам его есть, делало его только вкуснее. Многие Черные матери подозревали эти ледышки в распространении полиомиелита в Гарлеме, гнушаясь ими так же, как и общественными бассейнами. Постепенно мэр Ла Гуардия запретил продавать на улицах цветной лед. Куда бы мы ни забредали, нам приходилось двигаться к дому, как только вытягивались предвечерние тени. Мы обе знали, что до ограничения нашей свободы – всего ничего, и опасались переступить черту. Иногда нам случалось оплошать и нарушить какое-то забытое правило – тогда Дженни торчала дома несколько дней. В моем случае наказание настигало сразу и было стремительнее и короче, так что тем летом руки и спина частенько ныли: мать задавала мне трепку, схватив первое, что попалось под руку.

Когда Дженни доставалось, я на весь день приходила к ней. Мы сидели, болтали, пили кофе за кухонным столом или лежали голышом на диване ее матери в гостиной, слушали радио и потягивали «Шампэль»[7], который продавец из углового магазина отпускал Дженни в кредит – думал, что это для матери. Иногда мы навещали ее бабушку, что жила этажом выше, – та разрешала нам ставить пластинки Ната Кинга Коула.

Танцуй балерина, танцуй,
Крути свои пируэты
В ритме саднящего сердца.

Мать Дженни растила ее одна с самого детства. Отец бросил Луизу еще до рождения Дженевьев. Мне нравилась миссис Томпсон. Она была молодой, хорошенькой и, как я считала, очень здравомыслящей – по сравнению с моей матерью. Она окончила колледж, и в моих глазах это возвышало ее еще больше. Я и представить себе не могла, чтобы мы с матерью общались так же, как они с Дженни. Луиза казалась очень современной. У них с Дженевьев было много общих интересов, общей одежды – как же это классно, думала я, когда мать любит и носит те же вещи, что и ты.

Тем летом Дженевьев познакомилась со своим отцом, Филиппом Томпсоном, и сразу угодила в сеть его очарования. Юркий, едкий, с изрядным запасом остроумия и скудным – любви, извлекающий выгоду из любой обращенной к нему симпатии. (Когда они впервые встретились, Дженевьев было пятнадцать. За два месяца до своего шестнадцатилетия она умерла.)

Дженни частенько навещала Филиппа и Эллу, его сожительницу. Из-за этих свиданий с отцом они с Луизой ссорились всё больше и больше. Луиза пятнадцать лет тянула дочь в одиночку, обеспечивая ей всё: дом, еду, одежду и школу. А тут вдруг заявляется безответственный красавчик Филипп, и Дженни теряет от него голову. Луиза Томпсон была не из тех, кто держит язык за зубами.

К середине лета, не без отцовских подначек, Дженни решила, что хочет жить с ним и с Эллой. Луиза вышла из себя и сказала твердое «нет». Тогда Дженни принялась рассказывать мне и всем, кто готов был ее слушать, что в конце лета покончит с собой.

Я верила и не верила ей. Она особо не настаивала. Иногда Дженни не вспоминала о самоубийстве по много дней, и я уже было поверила, что она о нем забыла или передумала – как это часто с ней случалось, ни с того ни с сего. Но потом, сидя в автобусе, она вдруг вскользь упоминала о каких-то наших планах, сверяясь с отмеренным ей временем или подсчитывая, сколько осталось до смерти.