Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Мать чуяла беду, но беспокоилась она безосновательно, ведь опасность грозила не мне.

Она быстро и рассеянно порылась в моем грязном белье, вытянула на пальце ночную рубашку.

– Тебе нечего надеть кроме этого рванья, что ты называешь ночнушкой? Скоро и по улице так пойдешь, руками прикрывшись: одна сзади, другая спереди.

Она отбросила ее, пока я собирала в стирку остальное.

– Слушай, милая детка, дай-ка скажу тебе важное – ради твоего же блага. Не путайся ты с этой девчонкой и от родителей ее с их делишками держись подальше, поняла? Что за полоумная женщина… Как только пустила ее к этому негоднику, что себя отцом называет…

Моя мать встретила как-то Фила Томпсона на улице, когда мы шли покупать одежду для школы. Дженни с гордостью его представила, а тот, как обычно, держался поверхностно и обходительно.

Мать забрала грязное белье у меня из рук.

– Ну, ладно. Слушай. Я не хочу, чтобы ты с этой девчонкой околачивалась допоздна. Что бы там с ней ни происходило, она напрашивается на неприятности. Запомни мои слова. Я ни на секунду не удивлюсь, если ее кто обрюхатит…

Я почувствовала, как завеса гнева застит мне взгляд.

– Мама, у Дженевьев всё в порядке, и вообще она не такая, – я пыталась говорить спокойно. Ну как можно сказать о Дженни что-то подобное? Мать ее совсем не знает. Ведь это я с ней дружу.

– Так, девушка, чтоб я такого тона в разговорах с матерью не слышал, – сурово пригрозил мне из гостиной отец.

Настоящая или воображаемая дерзость по отношению к матери считалась смертным грехом, из-за которого отец всегда покидал свою позицию нейтрального наблюдателя в нашей с ней войне. Он уже собрался вмешаться и на этот раз, чего мне хотелось меньше всего.

Одна из сестер печатала доклад. Стаккато клавиш доносилось из их комнаты сквозь французские двери, отделявшие ее от гостиной. Интересно, доехала ли Дженни до Джин. Если сейчас поссорюсь с родителями, то после экзаменов придется сразу идти домой. Я проглотила ярость, и она застряла тухлым яйцом на полпути между животом и гортанью. Во рту стало кисло.

– Я не хотела повышать голос, папочка. Извини, мама, – я выглянула в гостиную. – Спокойной ночи.

Я почтительно поцеловала обоих и вернулась в относительную безопасность своей комнаты.

Мы не плакали о том, что было когда-то дитя
Не плакали о том, что было когда-то дитя
Не плакали о том, что было
О глубокой темной тишине
Которая ела плоть юную
Но плакали от вида двух людей наедине
Плоско по небу, наедине,
Стелящих землю как покрывало,
Чтобы кровь молодая не взошла.
Мы видели себя в темном теплом материнском одеяле
Видели себя глубоко в груди земли разбухая
Не молодыми уже
И знали себя впервые
Мертвыми, одинокими.
Не плакали о том, – плакали о том –
Не плакали о том, что было когда-то дитя.

22 мая, 1949

14

Чего мы с Дженевьев так никогда и не сделали: не позволили нашим телам соприкоснуться и излить страсть, которую испытывали. Не сходили в гей-бар в Виллидж или в обычный – где угодно. Не выкурили косяк. Не свели с рельсов товарняк, что вез цирковых зверей во Флориду. Не прошли курс международных непристойностей. Не выучили суахили. Не увидели танцевальную труппу Марты Грэм. Не посмотрели на Пёрл Праймус. Не попросили ее увезти нас в Африку. Не написали ТУ САМУЮ КНИГУ. Не занялись любовью.

Голос Луизы в половине четвертого дня, глухой и неверящий.

– Дженни нашли этим утром на ступеньках общественного центра, на 110-й улице. Она приняла крысиный яд. Мышьяк. Говорят, не выживет.

Неправда. Дженни должна выжить. Она опять обведет нас всех вокруг пальца. Дженни, Дженни, пожалуйста, не умирай, я люблю тебя. Что-нибудь ее спасет. Что-нибудь. Может, она убежала, может, она снова просто убежала. На этот раз не к родственникам в Ричмонде. О нет. Дженни придумает такое место, где никто и не подумает ее искать, а потом заявится к нам в новом наряде, который заставила кого-то ей купить, и, привычно тряхнув головой, скажет: «Всё у меня было нормально».

– Где она, миссис Томпсон?